Леонид Ливак - Собрание сочинений. Том I

Не знаю, почему мы безобразно-много пили. Я по привычке искал случая с вами чокнуться и удивлялся, что вы не замечаете поднятого моего стакана, приветливой улыбки (которая невольно сейчас же застывала), всей к вам обращенной восторженной моей радости. Мне кажется, никогда, ни при каких других обстоятельствах, так не уродуется и не калечится душевная наша сущность, как именно при отвергнутости среди пьянства, когда мы безудержно тянемся к тому, кого любим, и ждем ответного признания с удесятеренно-требовательной жадностью. Да и эта моя отвергнутость была не только следствием вашего безразличия: увы, пьянство сделало меня зорким и, быть может, несоразмерно-несчастным, и я вдруг увидел, что вы, больше никого не замечая, с бесстыдной настойчивостью заняты одним Шурой и что у вас бледное, словно бы оголенное, «вакхическое» лицо, давно мне знакомое и неизменно враждебное. Мне всё стало ясно в ту минуту, как вы – впервые за вечер – звонко со мною чокнулись (я даже принял это за утешение), потом, явно торопясь, с притихшей соседкой моей, Ритой, по-всегдашнему молчаливой в Шурином присутствии, и наконец, просительно-робко, не по-вашему, с Шурой: на нем вы остановились, и я сразу понял, что мы были оба для вас предлогом, что вы изобрели всю эту сложную очередь от неуверенности с Шурой или же ради приличия. Я лишь постепенно осмыслил, до чего вами унижен, каким предопределяющим и показательным вышло празднование моего дня рождения (я у вас же перенял эти странные суеверия) и как вы не считаетесь с бедной Ритой, вы, обычно гордящаяся женской своей лояльностью. Дальнейшее веселье превратилось в непрерывную для меня пытку, с постоянным ожиданием новых жестоких ваших поступков. Я начал бояться, чтобы не произошло чего-либо непоправимого, чтобы вы меня бесповоротно не оттолкнули или сами не захотели со мною расстаться, и куда-то улетучилась прежняя моя готовность прощать. Но вы попросту совершенно меня забыли, и я не мог не сопоставить этой у вас перемены с выяснившимся неприездом Сергея Н., точно вы приняли тайное решение со мной уже не нянчиться и быть свободной. С непонятной, несвойственной вам предприимчивостью, вы отправились к хозяйке, чтобы вам позволили завести граммофон, и я не удивился вашему первому танцу с Шурой. Мне и раньше приходилось за вами по-сыщнически следить, но, конечно, с Шурой это еще не связывалось, теперь я недоумевающе и пристально наблюдал, как вы мягко, удобно к нему прижались, как у Шуриных волос (он чуть ниже вас ростом) неистово пылает ваша щека. Я всё же не уловил ни одного прикосновения, но в крошечном промежутке между его виском и вашей щекой угадывался такой нестерпимо-палящий жар, что он и меня против воли захватывал бессмысленным, отраженным, позорным возбуждением.

Больше всего меня поразило, что Шура нисколько не был польщен своим неожиданным успехом, хотя, по-моему, для него такая женщина, как Рита (и тем более вы) – небывалая, незаслуженная удача. Наконец вы с Шурой уселись, и я начал по-новому прислушиваться к его словам – он вспоминал о своих «приключениях», о любовницах, ему «после этого» целовавших руку, и меня возмутило (за себя и за вас), что он так беззастенчиво-низкопробно хвастлив, что вы так легковерны, так жадно стремитесь к удовольствиям и по-женски завидуете каким-то его любовницам, может быть, несуществующим и ради вас придуманным. Я почему-то всегда с оттенком горечи изумляюсь – если кого-нибудь обманывают, уговаривают, обольщают, – до чего действенны самые грубые и простые приемы: вы, например, поддаетесь, словно ребенок – при вашей опытности, взрослости и уме, – всяким поддразниваниям и неисполнимым обещаниям, и Шура с бессознательной мудростью это учел, подогревая ваше любопытство и злобное, бессильное мое осуждение. Мне трудно – особенно в первые дни – сохранять беспристрастие и снисходительность к опасному или счастливому сопернику, и я стал поневоле отмечать невыносимые Шурины недостатки, на которые вы сами не раз насмешливо и даже раздраженно мне указывали: вы говорили, что для вас неприемлемы люди, не умеющие оставаться наедине с собой, что это неизменно признак внутренней пустоты (а не повышенной нервности, чем я пытался Шуру защитить), что вам «противна» его себялюбивая мнительность – я опять-таки Шуру упорно защищал, напоминая о военных его делах, столь невяжущихся с мнительностью и себялюбием. Теперь я не находил ни малейших для него оправданий и тем обиженнее возмущался забывчиво-капризной вашей непоследовательностью. Я был как-то и лично задет победившей грубостью и простотой, тем, что вы изменили и моей и своей возвышенности, и мне наивно казалось, будто вы еще «исправитесь» и я тогда всё против вас накопленное мстительно-злорадно вам поднесу. Но если бы сейчас возник между нами спор о противоречивости того, как вы прежде о Шуре отзывались и как вчера себя с ним вели, вы мне, конечно бы, возразили, что физическое влечение к какому-нибудь человеку не зависит от душевных его достоинств, и я уже приготовил оскорбительный, уничтожающий ответ: вы женщина и одной чувственностью удовлетвориться не можете, а для меня ваше чем-то осложненное влечение к Шуре недопустимо и вас безмерно роняет. Постепенно мне сделалось очевидным, что Шура, вслед за вами, открыто со мной не считается – да я и приучен ни от кого пощады не ждать – и что вы благоразумно (однако не враждебно) его удерживаете. Я также заметил явно-подчеркнутую, смешную и беспомощную мрачность Марк-Осиповича: когда-то при Иде Ивановне и Зинке – вы негодующе меня упрекали, что вот сразу три женщины, имеющих какое-то ко мне отношение, какие-то обоснованные на меня права, теперь же я постоянно вас вижу то с Бобкой, то с Шурой и Марк-Осиповичем, и вы забыли о своих упреках и не сочувствуете моей справедливой уязвленности. Я знаю давно и не только по вас, что женщина, нам представляющаяся единственно соблазнительной, становится в наших глазах «предметом вожделений» и для всех кругом, и не могу себе объяснить, заражаем ли мы других, или судим о них по себе, по своей ослепленности и пристрастию, или же и на самом деле иногда не ошибаемся, и чем совершеннее, чем незаменимее наш выбор, тем страшнее возможная потеря, тем безвыходнее наше положение – за эти годы вы стали для меня такой единственно-соблазнительной женщиной, таким бесспорно-всеобщим «предметом вожделений», и по-моему, нет большей обнаженности в борьбе, более отвратительного человеческого падения, чем животное соперничество нескольких мужчин, особенно нездоровое для того из них, кто влюблен, как я, и в своей любви безупречен. Вы опять напоминаете о Иде Ивановне, о Зинке и обо мне, но между вами и мной есть неизмеримое различие: вы такое соперничество поощряете, а я немедленно от него избавляюсь, и порой мне обидно, что вам – даже в плохое для вас время – так спокойно со мной, как мне с вами никогда не бывает.