Леонид Ливак - Собрание сочинений. Том I

– В сущности, ужасное безобразие – он просил никому, особенно вам, о вчерашней ночи не говорить, и я, конечно, свято ему обещала. Почему я такая предательница?

Меня, разумеется, тронуло, как всякое проявление дружбы, это ваше непозволительное и милое «предательство», и я вспомнил о других отдаленно-похожих и не столь безобидных случаях и о том, что вы их все-таки не замалчивали. По вашим словам, у вас не бывает от меня тайн: при всей своей подозрительности, я не задумываясь этому верю и считаю это надежнейшей опорой наших отношений, хотя и не знаю, чем вызвана такая ваша постоянная со мной откровенность, моими ли настойчивыми расспросами, установившейся ли привычкой, вашим ли доверием ко мне и необходимостью с кем-нибудь советоваться, или же действительной потребностью от меня ничего не скрывать, – как бы то ни было, вам точно известно, что никакие ваши о себе разоблачения меня ни в чем не разубедят и не оттолкнут, и порою мне кажется, будто вам приятно меня и себя изредка мучить, я же от собственной подобной с вами откровенности навсегда защищен одобряемым вами джентльмэнством и запальчивым вашим отказом меня выслушивать, странно-высокомерным вашим нелюбопытством. Стараюсь всё это объяснить наиболее для себя успокоительно-выгодно – что у вас именно потребность от меня ничего не скрывать и что ваше нелюбопытство является только полусознательным стремлением себя щадить, – и я навряд ли очень в свою пользу преувеличиваю: вы часто веселеете после добровольного или вынужденного своего признания, и единственно-печальный вывод из моего долгого и разностороннего с вами опыта, что вы тем позже и неожиданнее признаетесь в своих отступлениях, чем они значительнее для вас и чем для меня – очевидно – тяжелее и невыносимее. Мне это нетрудно понять – я и сам с легкомысленной беспечностью говорю о прошедших и конченных неудачах (словно уже говорю не о себе) – но из-за этого для меня как-то неясно и неустойчиво настоящее и не совсем убедительны ваши о нем слова. Впрочем, иногда (особенно теперь) вам свойственна обезоруживающая трогательная искренность, благодаря которой я не жду и не боюсь ваших будущих постыдных о себе рассказов.

Вследствие этой безбоязненности, вследствие моей чрезмерной в вас уверенности и доказанной благоприятности Марк-Осиповича для наших не всегда одинаковых отношений я, как обычно, за него заступился и стал вас горячо убеждать, что среди наших знакомых он «самый глубокий и сложный» и что вам стоит быть снисходительной ко всяким неровностям его поведения, к его нечаянным грубым выходкам, отчасти возможным из-за вас, из-за вашего недопустимого с ним кокетства. Последнее я высказал без упрека и даже с некоторым шутливым восхищением – раз мне это ваше кокетство безопасно, – но за Марк-Осиповича я вступился также и по чувству справедливости (а не исключительно от сознания безопасности) и не ради минутной прихоти вдруг захотел его «покорить»: мы часто выбираем среди окружающих нас людей того, кому приписываем бесспорное умственное превосходство, с кем только и считаемся и чьей благо склонностью дорожим, как в ресторане или в гостях видим только женщину наиболее привлекательную и блестящую, – правда, и привлекательная женщина, и такой для нас необыкновенный человек, уходя, исчезая, отсутствуя, заменяются новыми, следующими по-порядку, еще недавно еле заметными и чужими. Сейчас Марк Осипович мне больше других «импонирует» и меня вовлекает в ответственно-напряженные споры, и единственное, в чем я (как «сытый голодного») его осуждающе не понимаю – что он не стесняется своих неразделенных порывов и просто на них способен, что не может себя побороть: мне кажется достойной безответная любовь, и порою это подвиг и сила, но всякое неразделенное физическое влечение, по-моему, немужественно и непростительно. Мне также представляется, будто у меня такой позорной неразделенности не бывало и будто женщины (даже и в случаях несущественных) мне первые давали толчок: вероятно, я не до конца с собою откровенен и, к вам применяясь, хочу себя показать по-мужски удачливым, действенным и счастливым, еще более вероятно, что я бессознательно вас предупреждаю, как немедленно к вам остыну, если первая остынете вы, но и на самом деле я – от горького, тяжелого опыта, от невоинственности, непобедительности и странной ослабленности тщеславия, от огромной, всегда наготове, любовной жертвенности – легко иду на отсутствие или прекращение физической связи, хотя отказ в дружеском поцелуе на прощанье, непринятая папироса, неприветливый, рассеянно-сухой тон потрясают меня как-то ошеломительно и надолго. Это обычное мое свойство – что женщина недоступная или охладевшая перестает меня возбуждать – одно из немногих моих преимуществ, и едва ли большее преимущество – отвергнутая и грубо себя навязывающая страсть.

Вы настойчиво, словно делая мне приятное, продолжали Марк-Осиповича снижать, и я с вами наконец согласился: у меня давнишняя привычка вам иногда – малодушно или мудро – уступать, потому что ваше противоположное моему мнение поневоле становится враждебным и наше разногласие легко перейдет во вражду, но каждый раз я не сомневаюсь в вашей правоте, хотя бываю, как никогда, вознагражден именно за эти малодушные свои уступки. И сегодня вы сразу же начали меня расхваливать, как только я – уже с вами соглашаясь – заговорил о «проигрышной необыкновенности» Марк-Осиповича:

– Володя, вы, быть может, и обыкновенный, но у вас высшая степень обыкновенности, и для меня это лучше, чем любая замечательная необыкновенность. Вы правы, Марк Осипович необыкновенный, то есть на других непохожий, но он такой же, как все, скучный, бедный и пустой, и мне безразлично, что скучный он как-то по-своему.

Иногда вы стесняетесь разговоров, кажущихся вам значительными – или они вас утомляют, – и вы незаметно переходите на что-нибудь второстепенное и легкое: и теперь вы неожиданно вспомнили о своей простуде, о лекарствах, еще даже не купленных, и я поспешно вызвался сейчас же за ними сходить. Каждое такое проявление естественной моей заботливости вас по-новому радует и трогает, но вы искренно, без рисовки, не хотите «злоупотреблять любезностью», в этом смысле имеется в вас какая-то честная товарищеская прямота, и лишь благодаря моему упрямству вы – «дама» и мною избалованная возлюбленная. Зато ваша признательная умиленность настолько всегда неумеренна, что мне представляется подвигом всякая оказанная вам услуга. У меня же настойчивое стремление вам по-рыцарски беспрестанно «служить», и вы – когда я срываюсь с места, угадываю желания, приношу книги и газеты, бегаю по городу, устраиваю несложные ваши дела, звоню по телефону, привожу в порядок разбросанные ваши вещи (хотя вы и сами донельзя предельно-аккуратны) – вы, по собственному выражению, «катаетесь, как сыр в масле», и тогда я самонадеянно воображаю, будто другие влюбленные не бывают столь изощренно-внимательными и будто всё это у меня лишь подмена огромной, пока ненужной жертвенности, которую мне просто не в чем проявить. В моей памяти, осталось давнишнее ваше заявление, – «Володя, объясните, как вы можете себя ежеминутно пересиливать, ведь вы такой неподвижный и ленивый», – и мне начинает казаться, что я действительно себя пересиливаю, стараясь вас непрерывно осчастливливать и доходя до какой-то восторженной доброты, вопреки равнодушно-вялой своей природе. Разумеется, в разносторонних наших отношениях есть и это свойство взаимной доброты, упорного взаимного «осчастливливания», и награда, нам выпадающая, соответствует всякой иной удовлетворенности после жертвенного и хорошего поступка (разве только жертва у нас могла бы стать больше и награда неизмеримо острее), но в готовности что-то свое безостановочно тратить и что-то важное словно бы от себя отрывать, очевидной у каждого из нас, в ней обнаруживаются и полет, и щедрость, и бескорыстие, которые, по-моему, невозможны ни в чем без любовном: рядом с этим хотя бы патриотическая горячка поверхностна, как всё, что внушается нам извне.