Леонид Ливак - Собрание сочинений. Том I

Какое-нибудь упорно проводимое решение, самая безукоризненная наша выдержка часто рушатся из-за пустяков – правда, мы заранее знаем (и только ради спокойствия себя обманываем), в чем наше слабое место и где нас поймают и разоблачат. Я привык подобные неудачи, подобное разочарование в своих силах, подобную, неожиданно возобновившуюся и, следовательно, в свое время лишь ненадолго отодвинутую боль принимать без возмущения теми, кто могли и не захотели помочь, без возмущения собой, неосторожным или недостаточно твердым, я сперва поддаюсь несчастию, на меня свалившемуся, каким бы отвратительно-жестоким оно ни являлось, потом, оправившись и окрепнув, с терпеливостью, выработанной изнуряющим страшным опытом, стараюсь нанесенный удар смягчить или же от себя отвести. Всё это придает нашей и так неустойчивой жизни, редким и лучшим ее дарам, какую-то всегда готовую подтвердиться ненадежность, какую-то вероятно мудрейшую, вероятно достойнейшую печаль смирения, и нас приучает попусту не сопротивляться и не бунтовать, не сожалеть о напрасной молодости, о глупо растраченных зрелых годах, о наступившей внезапно и вконец беспомощной старости: самые, казалось бы, справедливые наши притязания – жить, не обездариваться, не мучиться, достигать – ежеминутно и наглядно, для всех почти одинаково отпадают, и мы, с возрастающим упрямством и брезгливостью, всё более сознательно отворачиваемся от борьбы. Притом мы не делаемся холоднее и безразличнее – каждая следующая рана вновь бередит старые, прежние, переносится тяжелее, ощущается дольше, – но мы учимся не искать виноватых, любить единственно нам близкое, столь же несчастных и утомленных людей, и умираем с благожелательностью и безнадежностью.

Я об этом думал, когда от вас уходил, потеряв спокойствие, так трудно мне давшееся, из-за нелепости, из-за дурацкой карточной игры, вдруг обнаружившей ваше отчуждение и мою задетость. Не помню, почему Шура и Марк Осипович, пока вас не было в комнате, сели играть в девятку, и, к вашему ужасу, перед Марк-Осиповичем лежали всё увеличивавшиеся Шурины деньги. Их соперничество как-то разрешалось в безжалостном карточном состязании – я давно стал только наблюдателем (убогий, грустный удел) и неизменно сочувствовал Марк-Осиповичу, стараясь в чем-то и вас переубедить, незаметно вам указывая на Шурины слабости и недостатки: я это делал не прямо, но с хитростью, приближающейся к низости – так, если Шура несколько раз о себе говорил в третьем лице, я впоследствии, его не называя, рассуждал о хвастливости и ограниченности подобных людей, а вы, доверчиво-жалкая, меня слушали и не опровергали действительно правильных, но излишне злорадных моих слов. И теперь, напряженно следя за игрой, я радовался выигрышу Марк-Осиповича, явному вашему испугу, какой-то мне подаренной мести за долгое ваше отступничество.

Шура вначале храбрился, – «Ерунда, это мне стоит двести франчков». Если Марк Осипович прикупал к пятерке туза, Шура приговаривал, – «Ну что же, туз и в Индии туз». Сам над собой он смеялся, – «Ага, заметались казачки», – и себя уже искусственно подбадривал: «Ему недолго в золоте ходить, мы еще карты вытряхнем из рукава, не беспокойтесь, мы ему ножки выдернем». Отчего-то бубновую масть он считал для себя благоприятной и нам как-то звонко и лихо докладывал – «бубенцоллерны» или «зазвенели бубенцы». Марк Осипович оставался молчаливым и на этот раз для меня загадочным. Порою он как бы из вежливости перенимал молодецкие Шурины выражения, но они звучали у него неискренно, неубедительно и по-чужому. Проигрыш быстро возрастал и вскоре дошел до тысячи франков, цифры огромной для Шуры. Он приуныл («теперь никаких шансей»), но пытался держаться хладнокровно – я также удивлялся, что он почти не увеличивает ставок, выказывая именно в неудаче спокойную силу и ясность. Под влиянием Шуриной неудачи, достойного его поведения и естественной к нему жалости (чередовавшейся с не менее естественным злорадством), я подумал о своей постоянной к нему несправедливости, возникшей из-за ревности и после ревности: прежде, когда я мог соблюдать некоторое беспристрастие, он мне казался умнее и благороднее, чем теперь, а главное, я знал, что нельзя делать ответственным человека – обыкновенного, скромного и порядочного – за дурной стиль, издавна навеянный единственно известной ему средой. Но глядя на Шурины руки, скрюченные, неловко высовывающиеся из-под манжет, на его ущемленный почерневший ноготь, глядя на вашу позорно-нескрываемую взволнованность, я опять начинал возмущаться всей несуразностью вашего предпочтения, Шуру неистово, как-то кожно ненавидел и, с болезненным сладострастием, без конца отыскивал в нем плохое. Особенно поразила меня его фраза, в ответ на бессильную мою попытку одновременно его и вас уколоть намеком на возможную Ритину измену (перед тем вы, словно бы к Шуре приспособляясь, заговорили в несвойственном вам тоне, наивно-общими, чужими словами, о невезении в игре и везении в любви – последнее было подчеркнуто, – и я столь же наивно, столь же запальчиво и бездоказательно утверждал, будто невезение в том и другом всегда совпадает, чтобы таким бессмысленным намеком на Ритину измену обесценить мужской Шурин успех и кажущуюся вам лестной настойчивость его ухаживаний и домогательств), но Шура, вряд ли вдаваясь в мою с вами многозначительную пикировку, с добродушной грубостью о Рите заявил – «не мыло, не вымылится», – и ваш поспешный одобряющий смех мне представился угодливым и притворным.

Затем вы меня отозвали, впервые за долгие дни отдельно ко мне обратившись, но я безошибочно сознавал, что вам совершенно не до меня, и действительно, вы негодующе шепнули:

– Неужели Марк Осипович не понимает, что такую игру необходимо превратить в шутку. Он ведет себя просто безобразно.

– А если бы он проиграл, разве он бы не заплатил и Шура бы денег не принял. Ничего не поделаешь, но сейчас я к Шуре подсяду, и вы увидите, всё сразу переменится.

– Вы чересчур самонадеянны, мой друг.

В вашем голосе была обида на меня, на мое непрошеное снисходительно-жалостливое вмешательство, на то, что я Шуре чем-то могу помочь и своей помощью как-то его унижаю. Мне страстно захотелось – именно ради его унижения и вам назло – в самом деле повлиять на игру и чтобы Шура непременно вернул потерянное. Я к нему присел, с напускной веселостью его обнадеживая и стараясь мертвым нелепым картам внушить вдохновенно-огромное свое желание, я из-за каждой сдачи напрягался до внутренних судорог, до противной тошноты: Шура со стола резко поднимал обе сданные ему карты, сразу смотрел на первую и медленно вытягивал из-под нее вторую, и я, видя например шестерку, заклинающе думал о тройке. И вот счастье начало колебаться, и две соединенные воли явно пересиливали третью (я однажды уже наблюдал такую неравную борьбу), причем сперва выручали прикупные карты, точно судьба этой игры еще не определилась, затем пошли подряд, без прикупа, восьмерки и девятки, и постепенно отыгрыш сделался вероятным. Вы не радовались, подавленная какой-то моей победой над Шурой, не глядели мне в глаза, сжав руки в кулаки: я не помню подобного у вас припадка гневной, грубой, задыхающейся злости – что вы, умная и властная, вдруг не можете чему-то враждебно-нелепому сопротивляться. С вынужденной терпеливостью и скукой вы покорно ждали конца, и незаметно, в несколько случайных ударов (я продолжал при каждом из них внутренно упорствовать и напрягаться), Шура отыгрался совершенно – я тогда предложил им обоим прекратить игру, не желая содействовать проигрышу Марк-Осиповича, и Шура, уверившись в особой моей везучести, охотно мне подчинился и потягиваясь встал со стола. Мы вскоре с вами распрощались, причем вы, как могли, показали различие между Шурой и мной или Марк-Осиповичем и были просто вызывающе неприязненны. Впрочем, намеренного различия, намеренной ко мне вражды я, как и обычно, не уловил в вашем со мной обращении, и его именно вами несознанная, неискусственная, неоспоримая искренность меня по-всегдашнему оскорбила до еле удерживаемых слез. Оставшись один на улице, пустынной и по-летнему теплой, я медленно двинулся к себе долгим кружным путем, раздумывая о происшедшем и о своей «победе» – плачевной, непоправимо-грустной и так исчерпывающе мне всё объяснившей.