Леонид Ливак - Собрание сочинений. Том I

– Володя.

– Да.

– Простите.

– Нет.

Но и от этого, придуманного в плохую минуту, неутешительного, бесцельно-позднего вашего раскаяния я был теперь неизмеримо-далеко, как был далеко и от всякого смирения, хотя обычно в подобных же случаях (особенно если успею немного «отойти») себя вам изображаю покорным и слабым – по забывчивости, от скромности или чтобы вас растрогать, – помните мое об этом давнишнее исчерпывающее письмо: в противоположность всему, что я тогда высказывал, у меня есть и беспечная душевная щедрость, и Kampfbereitheit и готовность себя не жалеть, готовность платиться за каждую неудачу (недаром вы говорили о моей «беспощадной молодости»), но я, как бы стираясь перед тогдашним своим героем, ошибочно, сверх меры, себя оклеветал: ведь навряд ли с тех пор я настолько переменился – и однако сейчас, в баре, признавая свое поражение, против судьбы исступленно-яростно бунтовал и не боялся, что бунт мой уже подавлен. Я также последовательно-твердо решил не поддаваться тому неистово-громкому, бесстыдно обнажаемому отчаянью, которое свойственно иным людям, чаще всего русским, перенесшим будто бы неслыханно-тяжелое потрясение и полагающим, что им дозволено как угодно себя вести и перед кем угодно, захлебываясь от несправедливости, откровенничать, причем для других непрошеные их рассказы почти всегда бестолковы, невыносимы и смешны. Я, кажется, в себе преодолел эту русскую свою черту и давно соотечественникам ее не прощаю, что, разумеется, неправильно и неумно: они могут быть моложе, неопытнее меня (и значит, с собою еще не справились), могут быть несознательнее и безвольнее или воспринимают острее свои мучения, рядом с которыми бессмысленно ничтожны всякая вежливость и всякая условность. Не от этого ли неуклонного самоудерживания пьяное мое отчаянье иногда плодотворнее долгих счастливых месяцев, каких-нибудь умиляюще-отрадных минут, хотя и длительным счастьем даются мне творческие силы, правда, не производящие внезапно-яркого умственного взрыва, зато обеспеченно-медленные, уверенные и веские. Но, пожалуй, наибольшие творческие мои возможности заключены не в самой несчастливости или удачливости, а в оглушительном переходе от плохого к хорошему, в подъеме, вызванном таким переходом, в последующем, еще взбудораженном спокойствии или в радости, особенно тогда ценимой: я, по-видимому, не нуждаюсь в разряжении и отдыхе, в бездумно-сонном, трусливом забытьи – в них признак доказанно-опасной моей слабости, – и лишь непрерывное прилежное творчество сохраняет упругую мою напряженность, ранее тратившуюся на преодоление отчаянья. Я не раз уже говорил и писал о вдохновенной, творческой своей основе, отмечая и это наравне со всем во мне остальным, словно бы в порядке перечисления – от любознательности, добросовестности и беспристрастия, – но в сегодняшних записях со стыдом улавливаю какой-то оттенок самовозвеличивания и хвастовства. Мне также ясна и причина сегодняшних высокомерных рассуждений – в том, что я вами унижен, как никогда, и унижен не только непонятной чужой победой, вашим долгим невниманием и открыто-пренебрежительной неприязнью, но и теми нападками на самое во мне главное и по существу, которыми – нечаянно или умышленно – вы стараетесь в собственных глазах меня уронить. Весь этот мой высокомерный тон – следствие воображаемых с вами споров, выискиванья у себя достоинств, вами столь обидно неоцененных, – и я вовсе не самодоволен и не хвастлив, а просто вынужден защищаться перед вами и, быть может, перед собой. Разумеется, вчерашние пьяные мысли о творчестве сейчас додуманы, упорядочены и, пожалуй, еще загрязнены неустранимой неточностью и тяжестью слов (и оттого среди трезвости непростительны мои похвальбы), вчера же, после водки, эти слова лишь смутно мелькнули, и была в них глубокая уязвленность, непосредственная, внутренно-искренняя, внутренно-правая любовная чистота. Затем, позже, у меня пропало всякое желание себя отстаивать – я хотел напиться до бесчувствия, до полного забвения, до свободы, и вот, не испытывая дурного алкогольного вкуса (оставался горьковато-соленый привкус каких-то грибов), не помня об осторожности, о необходимости соблюдать меру, я достиг и бесчувствия, и равнодушия, и свободы, и постепенно слился с окружающими людьми, с их крикливой, завидной и мне вначале недоступной беззаботностью. Мои же предшествующие опасения незаметно отошли в ту глухую, затуманенную, от нас отделенную область, в которую мы переносимся сразу после действия хлороформа (до провала, до неподвижного, словно непробудного сна), и каждый такой провал, каждое пьянство меня приводит к раздвоенности представлений о собственном конце, к таинственному противоречию моей или всякой человеческой природы – что я, всегдашний и будто бы утонченно-возвышенный, считаю ужасным и недопустимым умереть, но я, бесчувственное животное (каких умирает много), перестаю верить в особую свою исключительность, и смерть мне кажется заслуженной и необычайно простой. В три часа бар закрылся, и я перешел в соседнее кафе, где пил чашку за чашкой трезвящего черного кофе. К себе я вернулся уже под утро, с обманчиво-ледяной усталостью, давно не известной и не излечивающей, а только «анэстезирующей» душевную боль: я слишком хорошо помню беспощадно-ранние пробуждения и первый, вдруг всё осознавший, невольно-тяжелый вздох.

И действительно, когда я проснулся и посмотрел на часы, оказалось, что было всего половина восьмого, что мой сон продолжался ровно один час и что у меня состояние безутешительной болезненной ясности, в каком – от осознанной безнадежности – предпринимаются те ребяческие шаги и произносятся те беспомощно-стыдные слова, из-за которых потом краснеешь в течение долгих лет. Пьянство исчезло совершенно, однако безволие, в нем сказавшееся и к нему направившее, вызванное недавней злосчастной и всё раскрывшей карточной игрой, усиленное предательской вашей хитростью перед вчерашней поездкой к Вильчевским и окончательно во мне утвержденное беспредельно-жестокой плохой уверенностью, неистовая одержимость безволием мною целиком овладела и меня безостановочно вела (несмотря на сохранение головной ясности) к непонятно-блаженному самораспусканию, наконец-то не стесненному волей, к нетерпеливому, грозному и всё убыстряющемуся безумию: я, должно быть, испытывал то, что испытывает буйный помешанный, который бьется головой об стену и с точностью знает, как он бесповоротно себя губит, но который остановиться уже не может. Самое бессмысленное в таком состоянии было бы отправиться к вам – и я немедленно решил именно к вам сейчас же отправиться. Полусознательно подчиняясь тысячекратной утренней привычке, я зашнуровал туфли, вычистил зубы, побрился, хотя это и задерживало нашу встречу и представлялось ничтожным рядом со смертельной моей потребностью скорее очутиться около вас, – а затем, на последние деньги, в такси (не всё ли равно, что будет после встречи и разговора) я помчался к вашему дому. К вам в комнату, не постучав, я буквально ворвался с разбегу – вы крепко спали, порозовевшая от сна и ошеломляюще свежая и невинная. Впрочем, на шее, на груди, на щеках виднелись отчетливые следы краски, вовсе уж не такие невинные: по крайней мере, в их происхождении сомневаться было нельзя – ваша краска, ваши губы, его губы. Из-за шума, мною нарочно поднятого, вы тихонько приоткрыли глаза – неудивленная и неожиданно добрая, – что-то поняли, подтянули одеяло к подбородку и с извиняющейся улыбкой мне сказали:

Читать дальше