Леонид Ливак - Собрание сочинений. Том I

– Мне хочется узнать, как отнесутся различные наши знакомые к моей смерти. Я задаю вопросы, вы отвечаете. Кстати, о смерти я никогда не думаю – у меня столько обязанностей, ради которых следует жить. Но услышать о себе эпитафии очень пикантно. Как будто поставили памятник – и вот речи на его открытии. Ну пожалуйста, не упрямьтесь, право же, чудная игра.

Я как-то стремительно вдохновился своими возможными остроумно-точными и честными ответами и оценил всю «развлекательность и пикантность» этой странно-бесстыдной игры. Усмехнувшись, я – сразу ему в тон – подзадоривающе сказал:

– Начните.

– Начну прямо с вас. Ну, вы находитесь с Еленой Владимировной – что вы ей говорите обо мне?

– Ужасно жаль бедного Марк-Осиповича, но если он умер так рано, по-моему, это неспроста. Что-то в нем было неприспособленное к настоящим испытаниям, какая-то неоправданная смелость. Его тянуло на всё опасное, на всё, что оказывалось ему не по силам. И затем во всякой борьбе он слишком благородничал и не пользовался своими преимуществами, чтобы только быть с противником наравне. А каждый его противник своими преимуществами пользовался, и каждое поражение, заранее предопределенное, его понемногу обессиливало. С такой, как у него, рыцарственностью, разумеется, жить нельзя. Я говорю невероятно безответственно, а главное – вы живы.

– Да, конечно, – и это всё, что вы скажете?

– Нет, не всё, – итак, моя «эпитафия» продолжается. Не сомневаюсь, что он умер мужественно, храбро, достойно – так именно, как ему хотелось жить и как не всегда удавалось. Он родился семьянином, буржуазно-милым, гостеприимным и умным хозяином, очаровательным мужем и отцом, а решил казаться или сделаться дон-жуаном, любовником, солдатом, завоевателем и героем романа, до наглости, до дерзости непохожим на то, что было ему предназначено – и вот он теперь, быть может, несоразмерно наказан. Для меня же это потеря непоправимая. В нашем маленьком глупом кругу он был единственно стоющий собеседник, единственно занимательный и в чем-то мне равный. Не сердитесь, Марк Осипович, на мое бессовестное самомнение – раз уже мы сегодня до конца откровенны.

– Нет, не сержусь, но вы не совсем правы. И Елена Владимировна стоит большего, чем я, и не меньше, чем вы сами. А вам я отдаю должное, если вы настаиваете на откровенности.

Я с умышленным злорадством промолчал о вашем предполагаемом и несомненном для меня превосходстве – чересчур много против вас постепенно у меня накопилось, и всякое ваше, пусть и несправедливо-мелкое унижение мне представлялось заслуженным и для меня приятным. Марк Осипович, с вялой улыбкой, поставил вопрос о Шуре.

– Шура скажет: славный был парень, и не дурак, умел зашибать деньгу, и с чего это он не лечился, как следует, впрочем, немножечко был он какой-то свихнутый.

– Как по-вашему, Шура умнее своих слов?

– Шура неглуп и хитер и всегда упрямо «гнет свою линию». Добродушие его не без ловкости, в нем кое-что имеется от faux-bonhomme. Впрочем, это не так важно. Мне всего нестерпимее его серость, его провинциально-хвастливая манера, его безграничное и, увы, побеждающее самодовольство. Оно действует даже и на людей, как будто бы недоверчивых и умных, на людей хорошего стиля, порою насмешливых, требовательных – и это поневоле меня злит и заставляет преувеличивать его недостатки.

На самом деле я преувеличивал его недостатки из-за мстительной к нему ненависти, из-за невозможности стать беспристрастным после всего случившегося, после непрощаемого своего поражения. Мне по-наивному казалось, будто я говорю о нем добросовестно и терпимо, но слова мои были предельно-злобными, и я сладостно упивался тем, что впервые могу их произнести, и союзнической поддержкой Марк-Осиповича. Впрочем, он даже не улыбнулся и глухим, тусклым, безвыразительным голосом, опустив глаза, еле слышно меня спросил:

– Ну, а как мама отнесется к моей смерти?

– Только она и «отнесется», остальные, так себе, поговорят. Я не сумею ничего за нее придумать – это область недоступно-возвышенная и чистая. Ваша мать удивительный человек, каких в нашем поколении не бывает – самопожертвенный, цельный, здоровый. Для нее мы все – развинченные ничтожные болтуны, не знающие, чего мы хотим и чем будем довольны. Она, вероятно, по-своему нас жалеет, и ей досадно и странно, что она даже вас не может встряхнуть. Вы – ее сын, вы на прекрасном пути, на который она сама вас направила, и вы кем-то обижены, уязвлены, когда вы, по ее мнению, лучше всех и должны наказать равнодушием каждого обидчика. Ведь вами нельзя не восхищаться, и по вашему первому желанию явятся тысячи возлюбленных и друзей. У нее достаточно наблюдательности, чутья и ума, чтобы вас не считать капризным и неблагодарным. Она понимает, что вы искренно несчастны, и внутренно не раздражается и не брюзжит, однако на вашем месте она переборола бы себя с упрямой неотступающей твердостью, и для нее всего невыносимее именно ваше усталое непротивление. Ваша смерть ей покажется бессмысленно-жестокой, возмутительно несправедливой, но по крайней мере внешне она оправится и положенное ей время отживет.

Марк Осипович упорно молчал и не одобрил ни одного, столь вдохновенного моего предположения, и я с некоторой неуверенностью заговорил, Леля, о вас, когда он (явно отложив самое существенное напоследок) как-то заискивающе-робко сказал:

– А Елена Владимировна обо мне, должно быть, просто и не вспомнит.

– Вы судите неверно о Елене Владимировне. Она, очевидно, вам представляется непроницаемой, относящейся ко всему как-то отчужденно-свысока, пожалуй, даже бессердечно и сухо, но это и поверхностно и ошибочно. У нее это видимость, если хотите, выучка. Она человека может как будто не замечать и потом взволнованно о нем говорить. Напротив, она по-детски любопытна ко всему, что около нее происходит, азартно делится своими наблюдениями и, по-моему, ни о ком не забывает. Я к ней безбожно привык и себе не отдаю отчета, насколько она милее и приветливее среди людей, ее приручивших или – правильнее – ею прирученных. Вы не успели сделаться «своим» – конечно, из-за времени, – но к этому несомненно идет. Так что не умирайте, если для вас Елена Владимировна еще занимательна. И не думайте, будто первоначальная ее непроницаемость – от надменности, равнодушия или холодности. Она только стесняется – и ничего другого.

Я и сам вероятно не заметил, как постепенно у меня восстановился ваш добрый, ваш дружеский образ, как невольно меня потянуло скорее вас оправдать и простить: по-видимому, я всё же боялся злобного, жалкого одиночества, и вся ненависть, во мне сосредоточившаяся за эти оскорбительные недели, перенеслась на одного Шуру – ведь он-то не был мне болезненно нужен, и с ним я расправлялся, ничуть себя не удерживая, а вас я лишиться не мог, и ваша утренняя попытка меня вернуть, еле показанная, еле угаданная, как-то по-новому освобождала мое, в сущности, непоколебленное к вам чувство, расковывала оболочку уязвленной мужской гордости, искусственных решений, обиженно-замкнутой безнадежности – и всё это стало мне ясным из-за случайного о вас же разговора. Но Марк Осипович настойчиво хотел узнать, как вы относитесь именно к нему, и перебил мои влюбленно-эгоистические мысли: