Леонид Ливак - Собрание сочинений. Том I

– А все-таки, что скажет Елена Владимировна?

Я отлично знал, что вы о Марк-Осиповиче не думаете, как вы ни падки иногда на успех, что у вас к нему скучающее, почти брезгливое равнодушие, что между его ожиданиями и действительностью все, какие только бывают, оттенки человеческих отношений, что он прав в своей неуверенности и в своем отчаяньи, однако сказать это было невозможно: мне следовало чем-то его утешить, найти участливые, на вас похожие слова, я даже постарался – ради легкости и правдоподобия – себе вас представить экзальтированной (как это изредка вам свойственно), но ваших слов, вашего тона я не нашел: у меня сколько угодно отвлеченно-ленивого и бесцельного воображения и ни малейшей находчивости, если надо к воображению обратиться и своевременно, в любых жизненных обстоятельствах, его применить. Я, напрягаясь, краснея, из себя вытягивал неубедительные, явно-фальшивые ваши фразы, из которых Марк Осипович не поверил ни единой и которые мне было бы слишком стыдно теперь повторить. Он устало закрыл глаза и затем, с вызывающей резкостью, мне пожаловался – не полунамеками, не приглушенно, как обычно, а словно бы наконец дорвавшись до предельной искренности:

– Вот у меня есть приятель, французский инженер. Если не двигаются его постройки или падают бумаги на бирже, он так выразительно произносит: «Je suis degoute, degoute de tout». Мне тоже хочется крикнуть: «Надоело, на-до-ел-ло».

Вчера я был за городом целый день – продолжая вас «наказывать» своим отсутствием, – а сегодня вышел из дому сравнительно поздно, к завтраку, и тогда лишь купил обе русские газеты. В одной из них на первой странице объявлялось «о преждевременной трагической кончине инженера Марка Иосифовича Штейнмана в ночь на двадцатое июля» – он ничем не болел, следовательно, покончил с собой, и, вероятнее всего, немедленно после моего ухода. Я, не рассуждая, стремительно бросился к вам – не для того, чтобы поскорее «выпалить сенсацию», увидеть вашу растерянность или поделиться сладострастно-жестокими впечатлениями – нет, в такие тревожно-ответственные часы я, несмотря на всю свою долгую отстраненность, не колеблясь, ясно и точно сознаю, что мое место по-прежнему около вас, что вам надо опереться на меня одного. Вы успели прочитать об этом диком самоубийстве и нисколько не удивились моему неурочному появлению, но оставались молчаливой, непроницаемо-замкнутой, словно бы приготовившейся дать мне холодный отпор: мне показалось, будто вы ждете запальчивых упреков и обвинений, которые внутренно опровергли, продумали, заранее от себя отвели – по крайней мере, в ваших глазах, враждебных и упрямо-непреклонных, я – быть может, и поспешно, и ошибочно – угадывал, что вы не отвечаете за болезненную уязвимость Марк-Осиповича, за его столь нелепо обернувшуюся к вам любовь. Быть может, и мои глаза, помимо меня, выражали какое-то возмущенно-злорадное осуждение – я действительно не мог от него отрешиться, хотя и пришел с твердым намерением себя не выдавать: я привык с вами быть до конца дружественно-откровенным, но считал, что время для откровенности еще не наступило, что сперва необходимо помочь вам окрепнуть, а перед тем вас незаметно-бережно щадить и непрерывно заботиться о вашем спокойствии. Я невольно смутился до искренной страстной горечи из-за обидной вашей подозрительности, из-за моей явно сорвавшейся хваленой выдержки, и не находил, как вам показать, что я вас ни в чем не обвиняю, что вам передо мной не нужно оправдываться. Вы, с той же молчаливой замкнутостью, выслушали все подробности о Марк-Осиповиче, о нашем вечернем разговоре, о моей непростительной слепоте, и так же упрямо о чем-то думали, холодная, враждебная, как никогда. Сам же с собой я невыразимо стыдился и нашего разговора, и в особенности того, как я не заподозрил зловещего его смысла, как не понял, что должен Марк-Осиповича поддержать, что ради такой поддержки он – разумеется, бессознательно – меня и вызвал: нередко осторожным своим сочувствием, незначащим легким подбадриванием мы в состоянии человека оздоровить и в чем угодно его переубедить, но я слишком эгоистически был занят навязчивыми собственными выяснениями, самовлюбленной тщеславно-пророческой своей ролью, поисками блестяще-проницательных фраз и намеков, новой забавной игрой, до прямолинейности, до глупости доверчиво мною принятой. Я вспоминал отдельные свои замечания – о слабости и неприспособленности Марк-Осиповича, – развязный совет «живите, не умирайте», и видел всю беспощадную иронию своих слов, бессильно жалея об их, увы, окончательной невозвратимости и чувствуя, как лицо покрывается краской, переливающейся куда-то во-внутрь. Вероятно, и вы поддались такому же напрасному и позднему сожалению, но это нисколько нас не сближало, и каждый по-своему трудно переносил незабываемую бесповоротную свою вину.

Теперь мне еще предстояло, пересилив неловкость и это назойливое чувство вины, отправиться на квартиру Марк-Осиповича, отдать ему свой какой-то «последний долг» и выразить соболезнование его матери. Невольно явилось искушение не пойти, избегнуть взятой на себя тяжести, принять соблазнительные доводы, в таких случаях обычные и неотразимые – что я вряд ли когда-либо встречу столь далеких мне родственников Марк-Осиповича, что им не до меня и попросту не нужно мое «соболезнование», – но чутье безошибочно мне подсказывало совершенно иную, бесспорную правду, повелительное требование себя ни от каких обязанностей не освобождать, с собой слабодушно не умствовать и не лукавить, а главное, в ваших же глазах поступить мужественно и безукоризненно-правильно, хотя именно вы сами так не поступили бы и поступить не могли: у меня давнишнее стремление – и в наших с вами ответственных разговорах, и во всяких посторонних делах – быть к себе придирчивее и строже, чем к вам, достигать наибольшего во всем совершенства, снисходительно принимая ваши слабости, промахи и недостижения, самоуверенный ваш отказ от малейших стараний, небрежную вашу беспечность и лень. Этим отчасти объясняется мой какой-то необходимый над вами, естественный мужской перевес, и от этого же нередко возникают почти неиспользованные, но обоснованные мои права, тайная смелость иных упреков и доказательств, и пожалуй – что еще существеннее, – такая неравномерность, такая неизменная к вам снисходительность только и возможна в запутанных отношениях, у меня с вами сложившихся и, по-видимому, навсегда предопределенных: вы с первых дней избалованы упорным моим прилежанием, непрерывно меня возвышающим и действенным, я должен непрерывно вас убеждать в своем превосходстве над очередными соперниками и друзьями – в то время как вы передо мной свободны в своем поведении и для меня до сих пор остаетесь недосягаемой и единственной (я вас люблю из-за вас самой), и так несправедливо у нас всё складывается, что именно я ради вас подтягиваюсь, исправляюсь, безостановочно за собою слежу, и я же пробую найти смягчающие объяснения для ваших заведомо дурных, неприемлемых, бессердечных поступков. Да и эти мои усилия, эти попытки вас как бы выгородить и защитить часто вами не замечаются, не находят ни отклика, ни одобрения – сколько раз я к вам приходил после унизительных деловых поисков, озабоченный, занятый вашей (и гораздо меньше – своей) судьбой, сколько раз вам подробно передавал о своей изнуряющей, добросовестно-вдохновенной работе, тоже вам посвященной и, казалось бы, только вам и понятной (независимо от успеха или неудачи – ведь куда важнее наше страстное, упрямое напряжение), однако чем дальше, тем рассеяннее вы меня слушали, уничтожая надежду, всё более тщетную, на заслуженную оценку или награду. И теперь – по разным причинам, но и от невольного с вами считания – я не мог не пойти на квартиру Марк-Осиповича: ничуть не преувеличиваю этого своего «подвига», и для меня всё различие между нами сводится к тому же вопросу о считании, быть может, самолюбивому, вздорному, но бесконечно показательному и столь многое разрешающему – что вы, ради моего о вас мнения, и не подумали себя преодолеть и выполнить неприятную обязанность. И другой, правда, мелочный, но похожий недавний случай – когда вы предпочли свое (для меня непрощаемо-вероломное) удовольствие посещению выздоровевшей Зинки, почти заставив меня к ней отправиться, ради той же, в ваших глазах, ненужной, напрасной безукоризненности: увы, последствия этой вашей самоуверенно-жестокой беспечности (точно урок на будущее время) оказались надолго непоправимыми.