Леонид Ливак - Собрание сочинений. Том II

Но вот появляется в приемной, с лорнетом в руках, 3. Н., стройная, тонкая, прямая и ошеломляюще моложавая.

– Почему вы не были в прошлое воскресенье?

Или:

– Читала вашу статью и, простите, ничего не поняла. Какая-то сплошная жвачка…

Бывают и милостивые мнения, но главное – 3. Н. всё помнит, всё отмечает, за всем следит.

Через некоторое время быстро входит Д. С. в бесшумных домашних туфлях, не раз уже описанных, и, подавая руку, низко кланяется с какой-то намеренно старомодной вежливостью. Он среди сплетниче-ского разговора явно нетерпеливо молчит. Ему скучны все эти толки и пересуды.

– Зина, довольно говорить о пустяках. Лучше пойдем чай пить.

Мы направляемся в столовую и там происходит неожиданная перемена. Все как-то подтягиваются, разговор сам собой становится обобщающим и отвлеченным. Д. С. оживляется и забывает о скуке.

То первое собрание было несколько натянутым и церемонным. Гости сами не заговаривали и ждали вопросов 3. Н. Незаметно установилось, что 3. Н. как бы ведет собеседование и, надо сказать, делает это чрезвычайно искусно.

Тогда, за чаем, говорилось, кажется, о символизме, и мне, новичку, показались удивительными точность, быстрота и находчивость ответов. Впоследствии я освоился и понял, сколько за всем этим готового и условного. Но и в дальнейшем «чаепитийные» разговоры у Мережковских нередко бывали занимательными и остро-напряженными.

Понемногу гости оттаяли, перестали стесняться хозяев и как-то привыкли друг к другу. Почти все начали видеться между собой и помимо воскресных собраний. У большинства возникли товарищеские или приятельские отношения, а о «неприятельских» злословить не буду. Но тогда вначале чувствовалась еще неловкость, и резкая прямота. 3. Н. невольно многих смущала. Так один небезызвестный поэт прочитал какие-то своистихи. Все ждали одобрительных слов. Вдруг, среди общей тишины, 3. Н., даже не улыбнувшись, безапелляционно сказала:

– Это вы взяли у меня…

Подразумевался не плагиат, подражание, но положение бедного поэта было достаточно нелегким. Однажды, не без труда, уговорили Одоевцеву прочитать раннюю ее «Балладу об извозчике». Очаровательно-изящная, устремив к лампе свои «зеленоватые глаза», воспетые Гумилевым, и чуть-чуть хрипло картавя, Одоевцева произносила нараспев:

Приговор был неожиданный:

– Вы пишите, как Вова Познер.

– Почему не Познер, как я?

И действительно Одоевцева была права. Это она изобрела жанр полуфантастической современной баллады, и познеровская «Баллада о дезертире», в свое время наделавшая много шуму, появилась после ее «Баллады об извозчике».

О чем только не говорилось на этих воскресных собраниях. Толстой, политика, большевики, религия, Марсель Пруст, русские символисты, французские неокатолики, греческая трагедия. Всего не перечислить и не запомнить. У Мережковских свои давние продуманные взгляды. С ними постоянно несогласен Бахтин, человек любопытный и даже поразительный. Петербургский студент, он проделал германскую и белую войну и служил почти пять лет в Африке, в Иностранном Легионе. Говорит, что никогда не был так счастлив, так душевно-спокоен, как именно в Легионе. После ранения его уволили и вскоре в литературно-утонченнейшем винаверском «Звене» появились философские статьи Бахтина, сразу его выдвинувшие. Эти статьи удивляли своей точностью, вескостью, какой-то внутренней убежденностью. Таков же Бахтин и в своих выступлениях. Он говорит мужественно, твердо, не запинаясь, и я видел не раз, как лучший русский оратор, Маклаков, внимательно прислушивался к речам Бахтина.

У Мережковских он – антихристианин, эллинист, безбожник. Всякая попытка переубедить вызывала его негодование. Помню укоры Д. С.:

– Вот вы произносите кощунственные слова, а ваша христианская душенька, наверное, томится.

Бахтин оставался непреклонным. В один прекрасный день он перестал бывать у Мережковских. Исчез и для своих ближайших друзей, заперся у себя дома и засел писать.

Другой постоянный оппозиционер Адамович. У него, если можно так выразиться, талант честности, искренний подкупающий тон и манера не «выступать», а «разговаривать». Даже и в своих докладах он именно «разговаривает», как будто перед ним не аудитория, а несколько старых его товарищей. У Мережковских он оппозиционер не извне, и изнутри, не безбожник, а сомневающийся, и потому его слова иногда особенно опасны и неотразимы.

Кроме постоянных гостей бывают и случайные. Припоминаю одну почтенную даму, которая пришла с воскресным визитом и от «умных разговоров» незаметно для себя уснула. Бывают также и знаменитости – Бунин, Алданов, Тэффи. Бунин, если не живет на юге Франции, приходит сравнительно часто. Он слушает, чуть-чуть недоверчиво, и всё же благожелательно улыбаясь. Алданов в литературном кругу известен тактичностью и деликатностью. Он всегда спрашивает, перед тем как войти, не мешает ли, нет ли каких-нибудь секретов. От Тэффи ожидают словечек и острот. Но она серьезна и приводит к случаю церковные средневековые тексты, которых никто из нас не помнит.

На воскресных собраниях у Мережковских зародилась «Зеленая Лампа». О ней следовало бы поговорить отдельно. Председателем был как-то единодушно намечен Георгий Иванов. Он им и оставался все четыре года. Петербургский акмеист, соратник и собутыльник Гумилева, Мандельштама, Кузмина, Георгий Иванов сразу угадал, каков будет «уклон» «Зеленой Лампы», с докладами о христианстве, о Розанове, о юдаизме.

– Никак не думал, что именно мне придется быть председателем религиозно-философского общества.

У Мережковских заседания «Зеленой Лампы», доклады, контрдоклады и прения обсуждались вперед настолько подробно, что иногда казалось, будто происходит репетиция. Однажды Ладинский не выдержал и мрачно заявил:

– А теперь всей труппой в Копенгаген.

Все же отношение к «Лампе» было у всех серьезное и сосредоточенное, и самые «репетиции» происходили от чрезмерной добросовестности.

В последний год, наряду с молодежью, тридцати– и сорокалетней, появилась и действительно «зеленая молодежь». Но первое появление ее было не здесь, а в других местах, в литературных кружках не очень известных, однако же чрезвычайно любопытных. И о них, как и о «Лампе» следовало бы рассказать отдельно.

В Париже несколько лет уже существует русское литературное общество, единственная цель которого – найти и выдвинуть молодые таланты. Это общество названо «Кочевьем» – название понятное и символическое для нашего времени и связано с журналом «Воля России».