Леонид Ливак - Собрание сочинений. Том II

Но перейду к существу вопроса. Естественно, что в мире, где власть безымянной толпы порабощает всякую внутреннюю предприимчивость, всё человечески-талантливое и смелое возмущенно борется за себя; и происходят обратные преувеличения. К тому же «личное» не означает эгоизма; только в теплой, живой его конкретности рождаются внимание, терпимость и нежность.

Еще одно соблазнительное утверждение: иногда, ради жизненного подвига, необходимо отказаться от искусства, эмигрантские же писатели поглощены своим искусством, не считаются с жизнью и претендуют на чью-то поддержку: «Не такое нынче время, чтобы нянчиться с собой» (по-моему, черствые, неожиданные у Блока слова, ненадолго навеянные большевицким бездушием). Но обвинять эмигрантских писателей в каком-то «искусстве для искусства», в отходе от действительности, в робости перед жизненной борьбой, несправедливо и просто неверно: именно они настолько охвачены реальностью, как никакие их предшественники и современники, и, при самом безрассудном желании, от реальности не могут уклониться. Отказываться от одного ради чего-то другого – порою важно, с этим спорить не приходится; но общий призыв к отказу от искусства, для какой-то жизни, есть лишь проявление вечного русского максимализма и, пожалуй, обидное «угашение духа». Куда сложнее научиться «совмещать» искусство и жизнь, и многие этому научились.

Последнее, что мне хотелось указать – общие разговоры о «кризисе искусства», о механизации человека и творческих приемов. Это – тема широкая, почти необъятная, и даже поверхностный разбор чужих суждений должен быть подкреплен разработанным материалом. Эмигрантская литература – всего лишь частный случай, но в связи с ее фактической «воздушностью», у ее представителей такая уязвимость, что для них опасны и эти разговоры. Независимо от правоты или ошибочности пессимистических взглядов на современное искусство, нельзя их толковать чересчур прямолинейно и сейчас же наивно к себе применять. Поспешные дедукции часто обманчивы, и у каждого писателя своя отдельная судьба, не связанная ни с какими общими законами. Разве были эпохи благополучные, без кризисов, без мрачных и грозных чьих-то предсказаний? И когда я встречаю упорное сопротивление подобным теориям о «конце литературы», для меня это признак «творческого здоровья» и не только высокий, но и поучительный пример.

Во Франции с каждым годом учреждаются всё новые литературные премии. Интерес к ним не уменьшается, огромное их число не вытесняет популярности тех немногих, которые введены уже давно, и в первую очередь – Гонкуровской.

Система премий имеет хорошую и дурную стороны. Читатели узнают о книгах того или иного малоизвестного автора, вовлекаются в споры, в оценку соперничающих между собой произведений, иногда это заставляет самостоятельнее работать критическую мысль. Но самый принцип литературных конкурсов, соответствующий духу времени, с его возможными спортивными рекордами, «развязывает» грубые страсти и едва ли облагораживает писательскую работу и цели. К тому же книги, нередко превосходные, но случайно не обсуждаемые на конкурсах, не собирающие хотя бы нескольких голосов, остаются в тени и ускользают от внимания публики.

Наибольшую борьбу, соревнование и шум неизменно вызывает присуждение Гонкуровской премии. Прошлогоднее решение привело даже к довольно громкому процессу между некоторыми Гонкуровскими академиками и лицами, обвинявшими их не только в несправедливости, но и в нечестности.

В этом году академики, увенчавшие книгу молодого, но уже прославленного писателя Андре Мальро «La Condition Humaine» одобрены почти всей критикой, и споров пока не ведется. Вскользь лишь отмечалось, что самый проницательный французский критик Леон Доде, когда-то заставивший своих товарищей избрать лауреатом Пруста, имя для многих из них одиозное, и в прошлом году выдвигавший Селина, подал теперь свой голос не за Мальро, а за Рене Беэна. Быть может, это объясняется неприемлемой для Доде политической левизной Мальро. Но и Селин далеко не «правый», и возникает вопрос, что «левее» – половинчатый коммунизм Андре Мальро или всеотрицающий анархизм Селина.

«La Condition Humaine» (приблизительный перевод – «Человеческая доля», «Условия человеческого существования»), как и предыдущие романы того же автора, «Победители» и «Царский путь» – ряд эпизодов бесконечно растянувшейся азиатской революции, подробное описание массовых движений, характеристика китайских вождей и русско-советских вдохновителей. В последней из этих трех книг передаются шанхайские события, борьба Чанг-Кай-Шека, в союзе с коммунистами, против Манджурского правительства, окончательная над ним победа, затем разрыв и расправа с коммунистами.

Как в советских романах, умышленно выведено по одному представителю различных интересов и течений: русский дисциплинированный большевик Катов, «разлагающийся интеллигент» европеец Жизор, смутно склоняющийся к большевизму, но отравленный цивилизацией и опием, его сын, полуяпонец Кио, разновидность революционного Гамлета, китайский террорист Чен, преодолевший свое религиозно-западническое воспитание, и умный, хищный «империалист» Ферраль, возглавитель консорциума французских банков. Имеется еще туманная, любопытная фигура барона Клаппик, циника и остроумца, ко всему равнодушного и медленно опускающегося на дно, и множество других второстепенных героев.

Все эти люди действуют с необыкновенной стремительностью, быстро падают и поднимаются, приобретают и теряют надежду. Их цели почти всегда грандиозны, их жестокости и страдания невероятны. От них зависят миллионы человеческих жизней и, разумеется, миллионные суммы. Ими вызываются или против них направлены сражения, заговоры, полицейские и парламентские интриги. Всё безмерно преувеличено, нагромождено одно на другое. И всё легковесно, вернее даже, легкомысленно.

Невольно впадаешь в недоумение – откуда этот головокружительный успех? Почему самые утонченные и добросовестные французские критики спешат заявить о своем восхищении? Нет ли в книге неоспоримых достоинств, искупающих все недостатки? На мой взгляд, у автора два счастливых писательских свойства, едва ли, однако, достаточных для оправдания того шума, который поднят вокруг его романа. Одно из них – короткие, удачные формулы, метко и точно передающие, главным образом, поверхностную, внешнюю сторону отношений, усилий и страстей, я сказал бы, сторону физиологическую или физическую. Дальнейшие углубления ему как будто недоступны, да и эта «физическая» наблюдательность проявляется чрезвычайно редко, несравненно реже, чем у стольких писателей среднего уровня, и перед нами, за немногими исключениями, – страницы, лишенные внутреннего содержания. Второе писательское достоинство Мальро – неудержимый, неистовый темперамент. Это, несомненно, его выделяет среди бесчисленных сочинителей романов, слишком благонамеренных, корректных и вялых. В этом же, очевидно, разгадка его огромного успеха. Но темперамент, при отсутствии соразмерной душевной поддержки, превращается в какую-то безостановочную скороговорку и порою начинает раздражать.