Леонид Ливак - Собрание сочинений. Том II

Лакретель – писатель утонченный, безукоризненного вкуса, пожалуй, несколько бледный. Им написаны вещи разнородные, неровные, порою очень талантливые. Лучшие из них, мне кажется, «Lettres espagnoles», «Ате cachee» и «Silberman». Всё это – книги современные, сложные, чуть-чуть импрессионистические. Только что вышедшая «Sabine» – первая часть серии «Les hauts ponts», попытка создать роман классический и о далеком прошлом.

Действие происходит вскоре после Франко-прусской войны, в дворянской усадьбе, в глухом уголку Вандеи. Сабин, героиня романа, моложавая, тридцатипятилетняя женщина, смутно тяготится размеренной жизнью, предписанной мужем, Александром Дарамбэр, человеком во всех отношениях чрезмерно себя сдерживающим. Он одинаково боится денежных трат, сильного чувства, новых воззрений. Бедная жена слепо верит в незыблемость его правил, но у нее восторженное сердце, душевная широта, природная беспечность. Ее тянет к иной, любовно-жертвенной и волнующей жизни. Однако Сабин отравлена духом времени, дома, среды. В последнюю минуту ей страшно очутиться в непривычной роли. И по разным причинам не удаются оба ее «романа» – печальные, наивные, до смешного невинные. Всё ограничивается бездеятельной дружбой в одном случае и безобразным разочарованием – в другом.

В конце, как и подобает классическому роману, ряд непоправимых несчастий и смертей. Умирает от чахотки Сабин, умирает ее муж, имение продается из-за долгов. Молоденькая Лиз, их единственная дочь, унаследовавшая энергию и дельность своей прабабушки, той, которая положила начало семейному богатству, твердо решает опять добиться богатства и выкупить имение. Это и будет, вероятно, темой одной из следующих книг.

Перед смертью и Сабин и ее муж в какой-то степени «прозревают», жалеют о неудавшейся жизни и с благодарностью вспоминают лишь минуты отступлений от «незыблемых правил». Быть может, в этом и мораль лакретелевского романа.

Мне кажется, «Сабин» не из лучших его книг. В повествовании и слоге имеется какая-то искусственность, которая мешает читателю сосредоточиться и увлечься. Но, как всегда у Лакретеля, в романе много тонких наблюдений. В нем также обычная у него серьезная и умная рассудительность.

Книга Бакуниной – одна из самых искренних и бесстрашных, какие приходится читать. Это – сплошное медленное усилие превратить «крик отчаяния» в осторожные, точные, конкретно-правдивые слова.

В душевной добросовестности, в отсутствии легких, иллюзорных утешений – современность и сила автора.

Вся книга о бедности – материальной и духовной. Описывается эмигрантская семья – одна из множества – деклассированная и несчастная. Внутренние отношения, уродливые с самого начала, еще усугубляются нищетой. Ей ничего нельзя противопоставить, нет опоры и цели, чтобы с ней бороться, и она лишь подчеркивает всё нелепое и дурное в отношениях – столь частый, неразрешимый «порочный круг».

Внешний быт и ему соответствующий внутренний изображены с жестокой беспощадностью – последнее обнажение, без единого пропуска. Героиня, теперь забывшая свое далекое интеллигентское прошлое, торгуется на рынке, стирает белье, моет полы. Опустившийся муж, себялюбивая, скучающая дочь между собою и с ней ничем не связаны, и каждый молча тяготится повседневностью. Они – случайные, недружные попутчики, без малейшей взаимности, да и всякой доброты. Есть какое-то «равнодушие гибели» в романе Бакуниной.

Все то, что «сейчас», вся статическая сторона чрезвычайно автору удалась. «Вчера», «история», романическая по следовательность менее убедительны, порою даже необоснованы. И сразу не те – простые и полновесные – слова, какие отыскивались для сегодняшнего дня, сразу цветистые спорные образы, как будто найденные другим человеком.

Еще сравнительно лучше передана многолетняя связь героини с доктором. Верная и меткая формула – «отдаваться за (чью-то) душевность». Но слишком всё убыстряется, в результате явная скомканность и диспропорция между настоящим и прошедшим. Эпизод с англичанином, предельно откровенный, мне кажется, совсем неудавшимся, хотя меньше всего в нем цинизма и порнографии. Об этом говорить не приходится – чересчур безнадежный и грустный фон. Просто читатель, по-моему, не задевается и недостаточно верит. Видимо, не прочувствована задетость самой героини – и оттого не нашлось более нужных и неотразимо увлекательных слов.

Всегда справедливее писателя судить по бесспорным достоинствам, у него обнаруженным. Видишь будущие возможности и то, что уже достигнуто, за что нельзя не выразить признательности достигшему. Бакунина сумела, как немногие другие, показать людей душевно опустошенных, недоумевающих о неприглядной своей жизни, и страшный быт ее героев не только узко-эмигрантский, но и в каком-то смысле типический.

Шардонн за последние годы выдвинулся более, чем кто-либо другой, из числа французских романистов, за исключением Мориака и недавно прославившегося Селина. Автору «Эпиталамы» и «Клэр» свойственна особая, меткая и формулообразная манера письма, что дало повод некоторым критикам посоветовать ему написать книгу афоризмов. Шардонн послушался и выступил в роли «моралиста», как это понималось в XVII столетии.

К сожалению, его попытка оказалась сравнительно неудачной – при тех требованиях, какие именно ему предъявляешь. По-видимому, он всё же в основе своей романист, и прекрасные его формулы были только выводами из чисто беллетристических ситуаций. Быть может, он и несколько исчерпался в своих книгах, и та сплошная насыщенность, какую ожидаешь найти в сборнике афоризмов, теперь уже для него недостижима. Едва ли он и политический мыслитель, а о политике говорится слишком много.

Все же встречаются у него отдельные острые замечания, напоминающие Шардонна-романиста. Среди них – мысль о «брачной любви» (passion conjugale), свойственной только женщинам. Есть тип женщины, которая, будучи к мужу, по существу, равнодушна, страстно цепляется за него и с ним не могла бы расстаться. Другое, на мой взгляд, правильное и тонкое наблюдение – что «немного людей достаточно сильных для того, чтобы быть добрыми».

Даже и в области политики у него бывают удачные формулы. Одна из них, как бы итог множества споров – о «легкости любви к человечеству» (l’amour de l’humanité est facile). Интересно мнение, что немецкие промышленники, инстинктивно-слепо, но словно предугадывая события, сами произвели «пятилетку» в виде грандиозного планового «грюндерства», готовя почву для правого или же левого большевизма, всё это было написано до Гитлера.

Обидно только, что истинную «любовь к ближнему» Шардонн увидал в деятельности Сталина, признавая его жестокость и ошибки. Такие суждения не следовало бы высказывать писателю вдумчивому, проницательному и человечному.