Сергей Снегов - Река прокладывает русло

— Не понимаю, к чему горячие убеждения? Не мы, производственники, решаем эти вопросы. Ваши наметки будут изучаться в Госплане, там скажут окончательное слово.

На это Пустыхин ответил, торжествуя:

— Ваше слово нам важнее решений Госплана. Лучше вас никто не знает технологии. Если вы скажете «да» новому процессу, ему не осмелятся стать на дороге.

Его удар попал в цель — сумрачный Кабаков улыбнулся. Но он еще не желал сдаваться.

— Тут некоторые товарищи указывали, что новый завод только называется металлургическим, а по существу, что-то вроде ректификации спирта или нефтяной перегонки, — заметил он. — Дело, конечно, не в форме, если ректификация руды пойдет — пусть идет! Речь о том, что напрасно вы хороните огневую металлургию: возможности ее далеко не исчерпаны. Я считаю, что автоматизация агрегатов открывает новые горизонты на наших заводах.

Пустыхин немедленно отозвался:

— А я попрошу Тимофея Петровича доложить собранию, каково его мнение об этих горизонтах.

Кабаков с любопытством смотрел на злого Крутилина, пробиравшегося к трибуне. Кабаков не сомневался, что Крутилин опорочит автоматизацию и постарается укусить его, Кабакова: директор медеплавильного был не из тех, кто легко забывал обиды. Крутилин начал с того, что автоматизация, точно, разворачивает новые горизонты, весь вопрос в одном, какая автоматизация. Автоматизация, проводимая Лесковым с высокого благословения Кабакова, — кустарщина, а не горизонты — таково его глубочайшее убеждение. Несерьезно подходят к трудной проблеме автоматизации, вот в чем беда. Автоматизация — это реконструкция производства, а не нашивание заплаток на мелкие дыры, даже ремонт оборудования ведут серьезнее, чем автоматизацию: планируют его, оговаривают сроки, чертежи подготавливают. Чего он требует? Глубины и деловитости. Составьте предварительно толковый проект, охватите обучением всех производственников, массы поднимите на автоматику, зажгите массы пафосом автоматизации, как зажигали раньше пафосом строительства, — только тогда развернутся горизонты. А что касается доложенного Пустыхиным проекта, то проект ему нравится, он решает проблемы, которые на старых агрегатах уже не решить. Конечно, придется переучиваться. Ничего, люди не машины, можно и переучиться, а кто не сумеет, тоже есть решение — выходи на пенсию!

Крутилин не удержался от этого последнего выпада, он метнул сердитый взгляд на Кабакова. Тот усмехнулся, непонятное другим упоминание о пенсии развеселило его, почти примирило с речью Крутилина. Кабаков предложил:

— Давайте еще Лескова заслушаем, его эти вопросы ближе других касаются.

Лесков волновался. Он не мог усидеть на месте, возбужденно перешептывался с Надей. Пустыхин казался ему сейчас невероятным — тот ли это человек, с которым он так отчаянно сражался всего год назад? Лесков любил выспренние образы, ему казалось, что весенний раскованный поток наконец прорвал скалы, вышел на простор, сам прокладывает среди холмов свое русло.

И, встав, Лесков произнес горячую речь; еще недавно она была бы немыслима. Все знают, какие споры происходили у него с Крутилиным, будут они и впредь, но тут он присоединяется к Крутилину: прав Крутилин, они кустарничают, нужно перестраиваться. И еще раз он прав: решение проектировщиков — огромный скачок вперед, надо, обязательно надо помочь скачку совершиться. Огневая или автоклавная металлургия — все равно, важно, чтоб технология была на уровне современных возможностей. Если автоклавы поддаются полной автоматизации, долой печи, да здравствуют автоклавы!

Кабаков больше не спорил. Пожимая плечами, он недовольно заметил Пустыхину:

— Все-таки считаю, что странен этот ваш новый критерий, к пуговице пиджак подбираете.

Пустыхин громко смеялся, он не отвечал на шпильки. Он уже видел, что его проект получит так нужное ему одобрение производственников и что удается к яркой пуговице подобрать хороший пиджак.

Лесков после собрания схватил под руку Пустыхина, еще раз высказал свое восхищение. Нет, нет, он до сих пор не может прийти в себя, это поразительно — такой гигантский скачок вперед!

Пустыхин отшутился:

— Отстающего лупят больше, чем передового, — обернись и дубась. А чтоб передового вздуть, надо его раньше догнать — прямая выгода идти впереди…

Лесков продолжал:

— Об автоклавах мне часто говорил Павлов, и я относился к ним довольно скептически. Но то, что вы сейчас докладывали, не имеет с ними ничего общего — грандиозно, грандиозно!

Пустыхин радостно ухмылялся.

— Очень приятно, что вам понравилось — бывший противник все-таки. А Павлову пришлось перестраиваться, ничего, не брыкался. Под конец его даже одергивали, чтоб не заносился сверх меры — размах пьянит!

После совета Лесков долго гулял с Надей по темным улицам. Шла вторая половина зимы — пора снегопадов и ветров. На эту ночь была отпущена метель. Косой мелкий снег обжигал щеки, резал глаза. Лесков вталкивал Надю из одной парадной в другую. Стоять долго на месте он не мог, возбуждение, одолевавшее его, требовало движения, а Надя быстро уставала от ветра. Она, впрочем, не жаловалась. Она не замечала, что ей невмоготу, он первый догадывался об этом. Когда они бывали вместе, она вообще ничего не замечала, кроме того, что он рядом. Они учились трудному и радостному искусству — смотреть на мир одними глазами, думать о мире одними мыслями; с непривычки это было не просто, на остальное не хватало времени. Мысли Лескова были глубже, он захватывал шире, Наде поневоле приходилось подлаживаться к нему. И хоть физической близости у них еще не было, они были уже близки самой высокой и тесной близостью — двух половинок целого. Она, однако, далеко не во всем соглашалась; и он ей уступал.

— Знаешь, Надя, — восторженно говорил Лесков, — теперь собственная работа кажется мне пустяком и вздором. В конце концов я заплаты ставлю, как выразился Крутилин. А Пустыхин с Павловым открывают новые пути — вот она, возвещенная революция в технике!

Это был один из тех редких случаев, когда Надя возмутилась.

— Не смей больше! — приказала она. — Слушать тебя не хочу — заплатки! Это я, по-твоему, дыра, что на меня нужно заплатки ставить? Ты помогаешь мне, тысячам таких, как я, вот что ты делаешь!

Она так гордилась им, что не позволяла ему умалять его собственную работу. Чтоб не сердить Надю, он старался себя не слишком ругать. Сегодня, правда, был особенный день, в такой день хотелось восхищаться чужими достижениями, радоваться тому, что другие умнее тебя, горевать, что до них уже не дотянуться. Но Надя не делала скидок на особые дни, все дни в ее календаре были окрашены в один цвет — цвет ее любви к нему, веры в него.