Борис Четвериков - Котовский. Книга 2. Эстафета жизни

Вскоре все уже с увлечением разглядывали натюрморты Клевера-сына, воздушные полотна Бенуа.

Оксане понравились «Гуси-лебеди» Рылова.

— К нам летят! — прошептала она. — На родную сторонушку!

Дойдя до «музыкальных композиций» Кондратьева, Крутояров стал рассеяннее, а когда увидел «левое» искусство Пчелинцевой, снова стал чертыхаться, уже по поводу «заскоков» и «экивоков».

— Что это? — тыкал он в картину. — Пятна, волнистые линии… И хоть бы сама придумала, матушка, а то ведь все косится туда, на запад. Озорничать тоже надо умеючи. Иначе начнешь epater les bourgeois, а буржуа-то не ошеломятся!

Вскоре после выставки Марков и Стрижов побывали на устном альманахе рабфаковцев «Певучая банда». Голубоглазый, весь в веснушках, с задорным хохолком, Евгений Панфилов читал:

— Как бы Силлов не услышал, — шепнул Стрижов, делая страшные глаза. Опять церковный атрибут! Будет Панфилову на орехи!

Оба весело рассмеялись и стали дружно аплодировать.

После «Певучей банды» посетили литературный вечер «Серапионовых братьев». Хлопали Тихонову. Он читал «Брагу». Он сказал: «Меня сделала поэтом Октябрьская революция». Освистали докладчика Замятина. Замятин уверял: «Железный поток» сусален, Сергей Семенов пошл… Только сам себе Замятин нравился!

Посетили затем «Экспериментальный театр» в помещении Городской Думы… Потом слушали лекцию Луначарского…

А однажды Стрижов таинственно сообщил:

— Сегодня ты умрешь от восторга! Пошли!

— Куда?

— А вот увидишь. Пошли, говорю!

Петроградское объединение писателей «Содружество» устраивало по четвергам литературные чтения, они происходили на квартире одного из «содружников». Это тоже было своеобразием тех времен. Каждый четверг вечером в квартире на Спасской улице, дом 5, были гостеприимно открыты двери для всех желающих. Хозяин встречал каждого и провожал в ярко освещенную комнату, где было много стульев, в углу сверкал крышкой рояль, на столе для посетителей был налит чай, тут же предусмотрительно положена стопка чистой бумаги и с десяток остро отточенных карандашей — для заметок при чтении, если кто не запасся блокнотом.

Стрижов, оказывается, знал здесь всех наперечет. Он негромко называл Мише фамилии, а Миша ахал, удивлялся и смотрел во все глаза.

— Видишь, с такой буйной шевелюрой и глубокими пролысинами на лбу? Свентицкий, критик. Рядом с ним Лавренев, у которого кот на коленях. Читал «Сорок первый»?

— А эта, с челкой? Низенькая?

— Сейфуллина. Неужели не узнал? Ее портреты есть в журналах. А тот, у окна, худощавый, — это поэт Браун, он сегодня будет новые стихи читать. А с бородой, кряжистый — Шишков Вячеслав Яковлевич. Вот мастер свои произведения читать! Заслушаешься! А к нему подошел, разговаривает… видишь, с усиками? Это Михаил Козаков. Рассказы пишет. Рождественского чего-то нет сегодня. Хотя он всегда опаздывает.

— Удивительно все-таки, — вздохнул Марков, — вот состаримся мы и будем вспоминать: такого-то впервые я встретил, помнится, в таком-то году…

— Ну вот еще! — вдруг обиделся Стрижов. — Мы никогда не состаримся!

В этот вечер приятели очень поздно возвращались домой. Стрижов провожал Мишу до самых дверей парадного и непрерывно декламировал: он знал множество стихотворений, особенно современных поэтов.

Улицы были почти безлюдны в этот поздний час. Но завидев шумную ватагу молодежи, наполнившую визгом, гамом, пением всю улицу, Стрижов поспешил с пафосом провозгласить:

— Это я знаю, — обрадовался Марков, — это Садофьева!

— Угадал, его. Не все, братец ты мой, наши пролетарские поэты пишут в мировых масштабах, вон они о чем — вглядываются в лица! А это знаешь:

— Женька! А ведь здорово? Ты мне завтра напомни, я себе в тетрадь запишу. Чье это? Александровского? А он где? В Москве? Знаешь, мне ужасно понравилось на «четверге»! Вот уж никак не думал, что Сейфуллина здесь живет!

— На улице Халтурина. Лавренев — на набережной Рошаля.

— А Крайский?

— У Крайского я сколько раз бывал. Он на проспекте Маклина. Он ведь все с молодежью возится.

— А сегодня в «Содружестве»? Там и курсанты были, и матрос один был, студента знакомого я видел…

Марков остановился на Литейном мосту.

— Женя! А ведь хорошо жить! Как ты думаешь… Сейчас у нас двадцатый век. А в двадцать первом коммунизм устроят?

— Чудик! Тоже мне — в двадцать первом! Да он буквально в преддверии! Вот-вот мировая революция грянет. Ты что думаешь — в других странах рабочие дураки? Смотреть будут?

— Я в газете читал — буржуазия у них опять шевелится, опять войну готовит.

— Ну и готовит! Ну и пожалуйста! Одну войну устроят — четверть мира осознает. Вторую войну устроят — все люди осознают. На том песенка капиталистов и будет спета.

— Я тоже уверен. А сами-то они неужели не понимают?

Маркову нравилась решительность Стрижова. И хотя сам он знал все то, что говорил Стрижов, сам был тех же взглядов, но Маркову нравилось слушать. Когда другой приводил эти доводы, Маркову они казались еще несомненнее, еще тверже.

Ночь стояла холодная, на Неве ветер так и пронизывал. Одетые один в плохонькую курточку, другой в перешитое из отцовского нелепого цвета пальто, ветром подбитое, оба голодные (даже не решились выпить чаю с печеньем, хотя им предлагали), оба без копейки в кармане и без каких-нибудь перспектив на этот счет в ближайшем будущем, с одними только широкими планами и мечтами, они беспрекословно верили в несокрушимость советского строя, в неминуемую гибель капитализма, в мировую революцию. Жизнь была им впору, невзгодами их трудно было напугать — всякое видали, всякого хлебнули. Молодые, но прошедшие уже длинный боевой путь и жесткие испытания, они были полны гордости, уверенности, сознания силы, они вглядывались в неспокойную водную пучину, в сердитое черное небо — и до исступления, до того, что зубы стискивались, кровь приливала к лицу хотели поторопить, подтолкнуть время. Скорей же! Ну же, скорей!

Поэтому и сами они торопились. Все увидеть! Все впитать!

Выставка фарфора. Выставка кружев в бывшем особняке Бобринского. Диспут в клубе «Коминтерн» на Невском. Воспоминания о Тургеневе знаменитого Кони в Пушкинском доме. Лекция приехавшего из Москвы Маяковского «А ну вас к черту». Всюду надо успеть. Все захватывает.

На лекции Маяковского было шумно, скандально. Маркову Маяковский понравился, а Стрижов рассердился: