Борис Четвериков - Котовский. Книга 2. Эстафета жизни

Перед сном Белоусов и Котовский вышли на крыльцо, хотелось полной грудью вдохнуть напоенный запахами цветов и трав благодатный уманский воздух. Составил им компанию и Фокс — самый серьезный пес, какие только водились на свете.

Ночь была великолепна. Сверкало в небе такое количество ярких, как бы мигающих звезд, как будто прибыло новое пополнение. Деревья стояли темные, недвижные, не шелохнулся ни один листок. Задумались они о чем или спали?

— Когда только люди научатся пользоваться такой благодатью! Ведь красота-то какая! — тихо, будто боясь разбудить уснувшие деревья, произнес Белоусов.

— А все-таки они там, значит, обо мне помнят, — удовлетворенно пробасил Котовский. — Специально засылают, так сказать, именные банды диверсантов. Лестно.

И жизнь пошла своим чередом. Сады цвели, люди трудились, отдыхали, строили планы, мечтали, любили, радовались, печалились, растили детей, сооружали дома, прокладывали дороги, жили.

Как всегда, Котовский просыпался в пять утра. Делал гимнастику, обливался водой. Затем отправлялся на городской стадион, построенный по его настоянию и при его живейшем участии. По дороге не пропускал ни одного дома, где жил или штабной работник или служащий уманских учреждений.

Котовский стучал в окна и торонил:

— Засони! Все на свете проспите! Давайте, давайте, жду на стадионе, пора делать гимнастику! Смотрите, какая погодка! А вы и окна позакрывали, как только терпите такую духотищу!

— Встаем, Григорий Иванович, — отзывались заспанные голоса. — Ох уж этот Григорий Иванович! Как петух на заре поет! Идем, идем, Григорий Иванович! Одна нога здесь, другая там!

Так начинался день в Умани. А потом шло одно за другим — и все казалось срочным и неотложным. Котовский следил за ходом обучения призывников, наведывался и на курсы штабной службы, где подготавливались штабные работники. Не оставалась без внимания и корпусная школа младшего комсостава. Котовский шефствовал над школой сельской молодежи под Уманью. Настойчиво советовал им изучать агрономическую науку и цитировал высказывания Ленина относительно перестройки сельского хозяйства на социалистической основе…

Словом, дел хватало, и все дни были заполнены до отказа. И никогда не видели Котовского усталым, невнимательным, бездеятельным. Он все делал со страстным увлечением и своей стремительностью увлекал других.

Ольга Петровна всегда умела улучить момент, чтобы зазвать к себе домой и покормить дежуривших посменно круглые сутки военных, одетых в штатское. Белоусов же поселился в общежитии красных командиров, питался в столовой повторных курсов и старался как можно реже появляться у Котовских.

Через некоторое время он пришел сияющий и довольный. Им получено приказание пост снять, оставить только наблюдение за приезжающими в Умань лицами, поручив это местным работникам.

Как будто инцидент можно было считать исчерпанным. Но тревога осталась. Особенно беспокоилась Ольга Петровна. И главное, она чувствовала свое полное бессилие. Что она может сделать? Что предпринять?

А Григорий Иванович вскоре перестал и думать о сообщенном Белоусовым. Допустим, что банды засылались. Ну и что ж такого? Их выловили. Да и сам Котовский достаточно владеет оружием. А если говорить про опасность, так она сопровождала Котовского неизменно. Вся его жизнь — опасность. Нельзя же поминутно оглядываться.

— Если так рассуждать, — говорил Котовский, — то вообще нет человека на свете, которого не подстерегает опасность. Как ты считаешь, Леля? Тебе это особенно видно, ты врач. Идет человек, споткнулся, вывихнул ногу.

— Положим, это еще не смертельно.

— Да, но с вывихнутой ногой он или попадет под машину или не успеет эвакуироваться… За каждым углом нас подстерегает какая-нибудь зараза, бацилла какая-нибудь, на первый взгляд — тьфу, мелочь, не стоит обращать и внимания, а конец будет неизвестно еще какой.

— Для того-то и существует профилактика, — наставительно пояснила Ольга Петровна.

— Ваш брат — медицина — на все случаи придумает словечки. Профилактика, диагностика… Я ведь только хочу сказать, что на каждый чих не наздравствуешься. А думать об этом да ждать — это все равно что на фронте каждой пуле кланяться: обязательно и убьет.

Поговорили, и ладно. Жизнь шла своим чередом. Сады цвели, люди трудились.

Немало времени прошло с тех пор, как Марков увидел бывшего своего друга Женьку Стрижова в ресторане «Кахетия», увидел — проникся к нему жалостью и решил непременно побывать у него и попробовать наладить отношения.

«Надо отремонтировать нашу дружбу! — неоднократно говорил себе Марков. — Может быть, даже наложить заплаты, но так вот отмахиваться, вычеркивать человека нельзя».

Однако всякий раз, как намечал он это несложное мероприятие, обязательно что-нибудь мешало. А ведь так просто — пойти на Фонтанку, войти в знакомый-презнакомый двор, где столько раз бывал, где знает и помнит все-все: и ржавые брусья, сваленные в углу рядом с кучей битого кирпича, и поленницы дров — много и каждая на особицу, потому что каждая принадлежность такого-то жильца такой-то квартиры… Марков даже знал, что, если пройти этим двором, окажется поворот, затем как бы вторые ворота уже другого дома, затем площадка, где выбивают ковры, сушат матрацы и стеганые одеяла, затем опять длинный узкий двор, по которому выйдешь совсем неожиданно к Александрийскому театру. Марков помнил все изгибы и повороты этого проходного двора, так же отлично помнил темную лестницу, пахнущую котами, дверь, обитую клеенкой…

Настал 1924 год. И тут отодвинула все другие дела и помыслы смерть Владимира Ильича Ленина. Неожиданная встреча на Московском вокзале с Крутояровым, траурный день, проведенный ими в Москве… а затем томительный вечер в столовой у Крутояровых… Грустили, говорили о Ленине… Все это сроднило Маркова с Иваном Сергеевичем… и опять заслонило воспоминания о Евгении Стрижове, о тех днях, когда они, бывало, не разлучались.

Напомнила о Стрижове, и весьма решительно, Надежда Антоновна:

— Что это у вас не видно того симпатичного паренька, он у вас часто бывал. Уехал куда-нибудь? В командировке?

Спросила и так посмотрела на Маркова, будто насквозь пронзила. Казалось бы, вопрос самый невинный, но почему же Марков вдруг покраснел?

— Видите ли… — хотел он объяснить, но ничего не придумал веского, убедительного: он ведь и сам не разобрался, что произошло. Ах да! Нэп! Но как объяснить это Надежде Антоновне, ведь она, как хороший музыкант, малейшую фальшь в интонации почувствует.

Марков, смутившись и покраснев, возмутился своим криводушием: