Владимир Добровольский - Текущие дела

Ему казалось прежде, что жизнь — как книга: есть яркие главы, есть бледные, но то, что ярко, остается навсегда, и можно жить этим на старости лет. Надышался кислородом — и живи хоть в подземелье. Нет, подумал он, на всю жизнь не надышишься.

Не надо было ворошить старье, и все же тянуло к старью, как тянет прикоснуться языком к больному зубу. Он уже сложил эти газетные вырезки, но снова развернул их.

Была конференция рабочих-новаторов, его попросили поделиться опытом, — вот он: щурится, свет в глаза, тогда еще по телевизору это передавалось. А вот статья о сбереженном времени на каждой рабочей операции, — его потом хвалили, что не замыкается в рамках своего участка и каждый его почин находит применение в других цехах. Подчеркнуто красным, Дусиной рукой: на областном партактиве помянут и Подлепич. Запечатлено фотографом: группа депутатов перед отъездом на сессию; крайний справа — с цветами. Он теперь ни за какие коврижки не взял бы в руки букет, — да еще фотографироваться! — а тогда стоял с букетом, и ничего: улыбался, рад был, что длинный вырос, задних собой заслонил. В год раза два как минимум — то куда-нибудь на праздник с делегацией, то соцдоговора подписывать, а Дуся дома ждала. Зато по Европе проехались с Дусей, но те фотографии — в альбоме, на виду. И вот выходит, подумал он, что на всю жизнь не надышишься — ни Европами, ни чем-нибудь другим.

Было после работы настроение сносное, но испортилось; теперь еще и анекдот этот всплыл, дурной, несмешной. Конечно же, все всплывает, что осело, если самому это взбалтывать, себе же хуже делать. Но он-то вроде ни при чем был: не его затея беречь в тайнике всякое старье. Он посидел, подумал. А тут и думать-то было нечего: Дусины лоскуты, Дусин тайник, Дусина прежняя жизнь! По своей, прежней, он не тосковал: ну, было что-то, ну, прошло; с этим примириться проще всего. Да и примиряться-то не с чего: «Примиряются, — подумал он, — когда слепая сила бросает назад или в сторону, и нет другой дороги, и обидно, и презираешь себя за то, что вовремя не свернул с нее; а у меня, — подумал он, — был вольный выбор, и знал, чего лишаюсь и на что иду». Хоть это, в общем, Должиков перетянул в мастера, но он же и предупреждал: гляди-ка, мол, не прогадай; как станешь командиром, солдатская слава забудется тотчас же: солдат за себя в ответе, командир — и за войско свое; славы будет мало, спросу много, и заработок — тоже поменьше солдатского, но зато честь оказана! На этом Должиков и подловил его: на чести. Дескать, Подлепич, как никто другой, умеет ладить с людьми, да и вообще, по крупному счету, его призвание — люди. Он тоже так думал. Он сам пошел в мастера, и что грыжу нажил у стенда, о том, по обыкновению своему, не распространялся. Но главное, конечно, было такое чувство, что сможет дать участку больше, чем прочие на этих должностях. Было такое чувство, — оно и решило. Он сам сделал выбор и не жалел о том, хотя поначалу столько дыр образовалось в смене, что, будь он даже богат затычками, сухим из воды не вылезти. С доски Почета в «молнию» перекочевал, где прорабатывали отстающих. Вот вам и честь! Однако назад пути не было, и грыжа, проклятая, путь этот отрезала напрочь.

Он посидел, подумал.

То ли мышь заскреблась, — а мышей в квартире сроду не было, — то ли кто-то тыкался ключом в замочную скважину. Зина, что ли? У нее был ключ. Он посмотрел на часы: поздновато для Зины. Она по утрам приходила, прибирала в комнатах, возилась на кухне, а когда с утра работала — сразу после смены.

Он поспешно собрал все это старье, разбросанное, кое-как запихнул в тумбочку. То была-таки Зина, а перед ней почему-то неловко было бы за это старье. И за себя, якобы оплакивающего прошлое.

Ничего он не оплакивал.

Зина вошла с пакетом каким-то, сказала, что это обнова ему, стала развязывать пакет.

— Размер твой, — сказала, — но не знаю… Намерь-ка!

Что еще за новости? Она когда вошла, глаза блестели, а выпалила — погасли. У нее теперь постоянны были такие перемены.

— Кримплен, — сказала она, погасшая. — Гладить не надо.

Он думал — брюки только, а там и пиджак был, в пакете, костюм целый; какого черта? Его это вообще не привлекало, а еще и осерчал. Такие вещи покупала ему Дуся, или вместе ходили. Последний костюм, при ней купленный, он и донашивал. И еще поношу, доношу, подумал он, какого черта?

Однако серчать на Зину было бессовестно, — пошел с обновой в другую комнату. Дуся жива, подумал, какая ни есть — жива, а Гены нет. Костюм был переливчатый, — мода! — куда ему такой костюм? Он взбунтовался бы, не вспомни про Гену. То есть он помнил про него всегда, но как бы отдельно от Зины, а отделять нельзя, подумал он, отделять — бессовестно. Была еще надежда, что костюм не придется ему; он снял домашние штаны и натянул новые, переливчатые, которые черта с два когда-нибудь наденет, если даже придутся. Скверно было, что привык уже отделять Зину от Гены, словно всегда Зина была сама по себе, а Гены вовсе никогда и не было. Шесть лет прошло. Ну и что?

Когда это случилось, сразу после похорон Зина рассчиталась на заводе, забрала Наташку и уехала в деревню к матери. Ей, видимо, казалось что там будет легче. Но там легче не было, — от горя не сбежишь, — и вернулась. Что бы он делал, если бы не Зина? Оленьку, правда, уже отвезли на Кубань, но был же Лешка, и как раз в самом трудном возрасте, а Дуся была беспомощная, разбитая параличом. Бессовестно серчать, подумал он, кланяться в ножки нужно. А выдав Наташку замуж, Зина и дом свой забросила, и ничего у нее вроде бы не оставалось в жизни, кроме как смотреть за Дусей. Самой замуж? Наташкин избранник закончил вуз, получил назначение, и молодые укатили. Но замуж Зина не шла, — сказать бы, не за кого, а были охотники, один даже видный: вдовец, директор автотранспортного предприятия, — но не шла. Ну, это уж ее дело.

Но вот беда: не умел он в ножки кланяться. Надел штаны, надел пиджак и, не посмотревшись в зеркало, пошел показываться. И снова у Зины глаза заблестели.

— Ну-ка, ну-ка! — вертела она его, дергала и, повертев, подергав, отошла подальше, чтобы оттуда поглядеть, издали. — Знаешь, как влитый! Как на тебя шитый! Ну вот, будешь прилично ходить. А то как босяк.

И в благодарностях рассыпаться он тоже не умел, да и серчал все-таки.

— Ты не хвались покупкой раньше времени, — сказал он, — я, может, и не возьму, если не по карману.

— Это подарок, — сказала она.

— Подарок? Какого черта? Такие подарки не берутся. У самой дочка, ее сперва одень, сама оденься.

— Дочка устроена, — сказала она, — свекор — профессор, и сама одета, на что мне деньги? Ты просто не разбираешься или не замечаешь, а я одета не хуже других, и будь здоров, Юра, не кашляй.

Это верно: не замечал или старался не замечать; на первых порах, после Дусиного несчастья, он смотрел на молодых, здоровых, красивых женщин с ненавистью какой-то; смотрел, пожалуй, так, как смотрели в войну на молодых здоровых парней, околачивавшихся в тылу; ему тогда лет было мало, пацан, но время то помнил.