Владимир Добровольский - Текущие дела

И, чтобы не озлобиться в собственном доме, он старался вовсе не замечать Зины на первых порах, а потом это как бы вошло в привычку, стало щитом, ограждающим его от Зининой женственности, от Зининой заботливости, от Зининых жертв, которые приносила, она ради Дуси.

— Ладно, — смирился он, — свои люди, сочтемся, ты мне — костюм, я тебе, к примеру, шубой отвечу, и так оно пойдет по восходящей, отражая рост благосостояния трудящихся.

— Будь здоров, — сказала Зина, — и не кашляй.

Он опять удалился для переодевания, но теперь уж глянул на себя в зеркало: мужчина как мужчина, тощий, правда, но еще далеко не старый. Плюнуть, разве что на честь и совесть, подумал он, завести какую-нибудь молодку, а то ведь с честью и совестью долго не проживешь, не век же поститься, сорвешься еще, чего доброго ерунды натворишь. Он подумал об этом в шутку.

А всерьез подумал, что честь и совесть если в сердечной области не умещаются, тесно им — надо перемещать прямиком в голову, там им будет надежнее. И, следовательно, никак нельзя отделять Зину от Гены покойного и себя — от Дуси, разбитой параличом: все должно быть взаимосвязано до конца жизни, в этом ее мудрость, а разрывать насильственно связи, судьбой установленные, значит превращать мудрость в глупость, в пошлость.

Он переоделся, раскрыл шкаф, повесил туда обнову. Зина сидела на диване, пригорюнилась.

— Шутки шутками, — сказал он, — а разочтемся все-таки, найдем способ.

Она была непоседлива, не умела сидеть сложа руки, и странно было видеть ее такой.

— Пока что — спасибо, — сказал он, — спасибо за все.

Она ничего не сказала.

Он стал к ней спиной, лицом — к окну; был поздний вечер, окна напротив светились; недавно, тоже вечером, прохаживался он возле больницы, и тоже светились окна, а он зачем-то пытался угадать, где Дусино. Все равно ведь показаться в окне она не могла. Сам-то он больничной неволи никогда не испытывал, не приходилось; гнали врачи одно время в хирургию по поводу грыжи, но он все отнекивался, оттягивал — и отстали. Тюрьмы он, слава богу, тоже не знал, и потому, наверно, не было для него разницы: что больница, что тюрьма. Живой — надейся, жива Дуся — надейся, но это — туманно, несветло; была у него единственная светлая мысль: забрать Дусю из больницы. При ней, хоть и недвижной, дом становился домом. Светящиеся окна напротив напоминали ему об этом.

Об этом же он думал сказать Зине, но таким тяжелым, затяжным получилось у них молчание, что — раздумал.

— Есть анекдот, — произнес он не оборачиваясь, упираясь ладонями в подоконник. — Новенький. — И рассказал, какие слухи распускают про участок. — Кому это нужно?

Диван был мал — диванчик, а Зина — большая, не умещалась, видно, и ерзала, отозвалась с презрительным смешком:

— Кому-то нужно. Переведи пожарных на сдельщину, что им останется? Поджигать! Кто-то, значит, слышал звон… А Костю Чепеля, — сказала она сердито, — я всегда проверяю, хотя и личное клеймо. И тот двигатель, с раковиной в блоке, тоже проверила. Сменили блок.

Вот так мы всегда, подумал Подлепич, где не надо — кричим, а где надо… Он прошелся по комнате, сел за стол.

— Ну, и дала бы справочку, — сказал он, — не помешало б.

— Выхваляться? — дернула она плечом. — Благодарю! Другое скажи: теснота. На участке. А взять передвинуть наш контрольный пост, и слесарям — удобство, и контролерам… Я тебе сейчас нарисую, — поднялась она с диванчика, подсела к Подлепичу, ручку схватила лежавшую, стала рисовать на газетке, тоже лежавшей. — Это сюда, это туда… Смотри! Смотришь? Удобство?

Газета была из того архивного старья, музейного, он в спешке не запрятал, осталось на столе.

— А обмер коленвалов куда? — спросил он, сквозь рубаху чувствуя, как горячо ее плечо.

— Обмер сюда, смотри! — увлеклась она, надвинулась на него. — Тю! — это у нее был возглас удивления. — Вылитый портрет! — заметила она физиономию в газете. — Когда снимали? Смотри-ка, молодой!

Словно бы в сердцах, он выхватил у нее газету, сложил вчетверо, спрятал.

— Ладно! Перестановка — это с Должиковым. Я не хозяин. И вот еще что… — отодвинулся он от нее. — Надо бы тебе договориться, уйти из моей смены.

Облокотившись на стол, она подперла щеку рукой, глаза ее, карие, блестящие, еще не погасли.

— Это почему же?

Он давно хотел ей сказать, да все не решался.

— Бывает всякое у мастера с контролером. Зачем семейственность разводить?

— Тю! — сразу отстранилась она от него, уронила руки на колени. — Чудишь! Какая же семейственность? Табарчук приставлена к нашему участку, а Должиков — муж! — проговорила она с обидой. — И никто караул не кричит!

Технолог и начальник участка — другие взаимоотношения; разве не ясно? Разве не ясно, подумал он, что Должиковы сами рассудят, как им быть?

— Никто вообще караул не кричит, — сказал он хмурясь. — И вообще я считаю: когда кричат караул, кричать уже поздно.

— Кричать, значит, когда ничего еще нет? — подняла она погасшие глаза.

— Вот тогда и кричать, — сказал он.

Она как бы поиздевалась над ним:

— Да, самое время! — И, словно спохватившись, взглянула на часы свои, ручные; Генкины, между прочим, часы. — Самое время. Пойду. Проводишь?

У нее появилась блажь: трусила по вечерам — то ли темноты боялась, то ли уличных приставал, это было на нее совсем уж непохоже. А улицы освещены, и прохожих полно.

— Брось ты, — сказал он грубо, — не ночь!

Где уж ему было до тонкостей деликатного обращения, когда опять привиделись вечерние больничные огни, тюремные окна, и Дуся там, несчастная, неотделимая от него, вечная его любовь. А он — под руку с Зиночкой, вечернее гулянье, хорошие манеры, культура поведения, — так, что ли?

— Ты, Юра, хам, — сказала Зина с легким вздохом, не обижаясь, кажется, и больше не надеясь на его деликатность, а ему подумалось, что так вздыхают по милым, но взбалмошным людям, которых при всем желании уже не переделаешь.

Нет, не переделаешь, подумал он, глядя из окна, как идет она одна по вечерней улице, и жалея теперь ее, а не Дусю, или обеих — и Дусю, и ее.

Когда Подлепич рассказал ему, какая молва про участок распространилась по заводу, он ополчился на Подлепича, будто не кто-то безмозглый, далекий от производства, пустил эту утку, а сам Подлепич. Глупо. Хотя и то правда, что с Подлепича все и пошло. Почему не поставил в известность начальника участка о разговоре с Булгаком? Ну? Почему? А черт его знает, ответил Подлепич. Вот и весь ответ.

По телефону:

«Должиков беспокоит. К тебе, Виктор Матвеевич, можно?» — «Ко мне всегда можно», — сказал Маслыгин. Вот это и плохо, что всегда.

В партбюро двери не закрывались: то зайдет один, то другой забежит, а то и третий с четвертым заглянет. В Маслыгине, право же, было что-то машинное, но не механическое, а его, маслыгинское, безотказное: уделял внимание каждому, и никто без этого не уходил. Красиво выглядело, по-деловому, однако стилю такому Должиков подражать не стал бы. Конвейерная система. А как? Запрись, углубись — вот так. Пускай хотя бы поочередно заходят.