Владимир Добровольский - Текущие дела

И как только он подумал о ней — все-таки о ней, о Дусе, — тотчас же не смог больше думать о Зине, и никуда не побежал, никакой границы не преступил, а пошел на кухню, убрал оттуда стол с табуретом, поставил козлы и взялся за работу — это была единая его утеха.

В комиссии, обследовавшей участок, оказалась бухгалтерша заводоуправления — проверяла финансовую документацию, — и, как на грех, при ней разыгрался скандальчик в смене Подлепича: одно к одному! Заинтересовалась: что за штука гровер, и с чем его кушают. А зачем это ей? Дело-то не в гровере. Да и скандальчик того не стоил, чтобы останавливать на нем внимание, и поскандалили не так уж. В основном Булгак разбушевался, а на соседних стендах — больше посмеивались. Застань эту перебранку кто-либо другой из комиссии, производственник, — прошел бы мимо: в цехах чего не бывает! А бухгалтерша возомнила себя блюстительницей порядка. Ну как же! — скандальчик или даже, выражаясь резче, скандал, неэтичное поведение, нетоварищеское отношение, — необходимо зафиксировать!

— Да ну вас! — отмахнулся от бухгалтерши Подлепич в его, Должикова, присутствии, пошел себе прочь.

И он бы, Должиков, отмахнулся, и он бы пошел, да ему нельзя. Ему нужно было заглаживать эти складочки, эти вмятины.

— Погоди, Юрий Николаевич! — крикнул он вдогонку Подлепичу. — Не сматывай удочки! Объясни товарищу, — кивнул на бухгалтершу.

— А чего объяснять?

Она была пешкой в своем отделе, но здесь выполняла официальное поручение, и нельзя было с ней — так.

— Вот народ! — красноречиво вздохнул он, относя этот вздох к Подлепичу, а в душе — и к бухгалтерше, и к Булгаку, затеявшему перебранку. — Выеденного яйца не стоит, но, видите ли, амбиция! — Он взял бухгалтершу за локоток и сам объяснил: — Гровер — шайбы такие. Так сказать, по-народному. А по технической терминологии: шайбы Гровера, разрезные, пружинящие, — для предупреждения самоотвинчивания. Да вот — посмотрите сами, нагляднее будет. Юрий Николаевич! — опять окликнул он Подлепича, на этот раз построже.

Кому бегать за гровером? Начальнику участка? Подлепич притворился, будто не слышит.

Лана как-то заметила, что он, ее супруг, при всей своей прямолинейности все-таки человек тонкий. Она сказала, что прямолинейность в нем преобладает, и ей это нравится, она сама такая, но прямолинейность где-то подходит близко к грубости, неотесанности, а это было бы ужасно для женщины, и этого, конечно, в ней нет. Она сказала, что при его холостяцком образе жизни сохранить тонкость, не огрубеть — это удивительно. «Тебя облагораживали женщины? — спросила она — Согласись!»

Он ответил ей тогда приблизительно так: нужно быть исследователем, специалистом или чем-то вроде хирурга, чтобы вскрыть в себе всю эту анатомию. Нужно систематически брать пробы, производить анализы. «Я не специалист по этой части, — сказал он, — мне затруднительно судить о себе. Но ты не сочти, — прибавил он, — что уклоняюсь от истины: женщины, конечно, были, а вот насчет влияния, благотворного, как ты говоришь, это я сомневаюсь. И насчет моей тонкости, — сказал он, — ты сильно преувеличиваешь». — «Нет, нет! — загорячилась она. — Как-нибудь, я разбираюсь в этом!»

В этом и он разбирался.

По его мнению, тонкость натуры была свойством настолько неуловимым, изменчивым, с размытыми, он бы сказал, краями, что закреплять ее навечно за кем-нибудь значило бы впасть в идеализацию. Он себя не идеализировал: у него была-таки холостяцкая закваска. В сорок восемь лет ломать уклад, привычки — вторично родиться. У него это прошло без натуги — вот что удивительно, а не то, что уживались в нем якобы грубость и тонкость. Ломать можно по-разному: с грохотом, с треском либо втихомолку, — он свое холостяцкое сломал скрытно, Лане даже невдомек было, что ломает. Не потому ли стала она отыскивать в нем какую-то особенную тонкость?

Он на это не претендовал.

И, оказывая любезный прием бухгалтерше, он тоже не претендовал на то, чтобы эти любезности принимались ею за чистую монету. Всякий понимает, где какая монета в ходу и по какой причине в подобных случаях берут тебя за локоток. Был бы Должиков членом комиссии на чужом участке, и его бы взяли. А уж Подлепич в свое время поперебывал в этих комиссиях бессчетно, — должен бы понимать. И понимал, разумеется, да, видно, заупрямился, надломленный домашними невзгодами, — стал демонстративно отмежевываться от Должикова: твоя, мол, служба — угождать официальным лицам, а моя — другого, рода. Тебе, мол, брать бухгалтершу за локоток, а меня от этого с души воротит.

Должикова тоже с души воротило, но на нем лежала ответственность за участок, а Подлепич, сменный мастер, отмахивался: «Да ну вас!»

Когда въедливая бухгалтерша, удовлетворенная, по-видимому, радушным приемом, погрузилась наконец в свою стихию — в финансовую документацию, он попытался представить себе, как мог бы обойтись с ней, с бухгалтершей, иначе, не роняя достоинстве перед Подлепичем. Держаться посуше, посдержанней, без грубости, но и без излишней учтивости? То есть выбрать среднее между тем и другим? Но этого он не умел, на среднее был не способен, — оно-то и требовало той самой тонкости, которую приписывала ему простодушная Лана. Он любовался этим простодушием, как и ее манерой, скажем, щуриться, хотя и простодушие, и скоропалительность суждений, и страсть выдавать желаемое за сущее были признаком внутренней пылкости, а манеры относились к внешнему. Он одинаково любил в ней внешнее и внутреннее, поражаясь себе: когда же успел полюбить? С ним никогда еще такого не бывало — такой цельности чувства; он любил ее первой любовью — в свои-то сорок восемь лет! Одно ему нужно было: чтобы и она любила его точно так же. За себя он не опасался — если и опасался, то только за нее.

Околдовала могуче, напоила приворотным зельем.

А он все пил и пил — по глоточку, сутра до ночи; хотя бы подсказали добрые люди: уймись, Должиков, пьян будешь.

Как бы очнувшись, он прошелся по участку, взял под локоток Подлепича, попросил зайти с Булгаком в конторку после смены.

Это движение — под локоток! — не ускользнуло от Подлепича: скосил глаз, усмехнулся; а так и предполагалось: посмеяться вместе.

— Надо, Юра, — сказал он Подлепичу. — Никуда не денешься.

А что́ надо, растолковывать было излишне: теперь-то уж, поостывши, Подлепич тем более понял. И вроде бы согласился: что надо, то надо.

Оно и подтвердилось: нехитрая бухгалтерия, в которой он, Должиков, правда, понаторел за много лет, не вызвала у ретивой ревизорши ни претензий, ни замечаний, а ведь при желании всегда можно придраться к какой-нибудь кляксе. К скандальчику-то придралась. Но и про то не говорили больше.