Владимир Добровольский - Текущие дела

Он остался в конторке один, сложил свои бумаги, спрятал и стал дожидаться Подлепича с Булгаком.

Свадьба была скромная, но совершили обряд во Дворце бракосочетаний, — она настояла, сказала: из принципа. А Должиков, признаться, боялся, что будет это выглядеть смехотворно в его возрасте. Присутствовали все свои, глядели на новобрачных растроганно, поздравляли от души, усмешечек не наблюдалось, а тамошняя сотрудница, руководившая церемонией, даже засомневалась: не описка ли в брачном свидетельстве, где указывался его год рождения.

Заменить бы паспорт, предъявить медицинскую справочку о состоянии здоровья, уломать: сбавьте десятка полтора — не меньше! Перед свадьбой он и того боялся, что вызовет Маслыгин, спросит: «Ты что? Тебе сорок восемь, а ей? Двадцать лет разницы! Ты что?» Никуда его не вызывали. Только Зина Близнюкова сказала: «Смотрите, Илья Григорьевич, притянут еще вас! Статья такая есть: за совращение малолетних». Зина прежде была остра на язык, но после смерти мужа поутихла, и не столько юмора было в ее словах, сколько вдовьей желчи или зависти. Кроме Близнюковой, никто никаких уголовных статей не шил. Как будто не верили, что ему сорок восемь, забыли, выпустили из виду. Он сам забывал или не верил, и Лана не верила. Досадная описка допущена была в брачном свидетельстве.

И все-таки жил он тревожно; есть такое выражение: живет, как на вулкане. Примерно так. Он сравнивал себя с лазутчиком, который заброшен в расположение противника, и документы — липовые, ненадежные; проверят — схватят. Те женщины, которых знал он раньше, может, и влюблялись в него, но это быстро у них проходило. Опять он подумал о том же: а вдруг и у Ланы пройдет? Прежде и у него проходило, но теперь-то уж он твердо знал, что у него не пройдет.

Дверь конторки распахнулась, явился начальник БТК, командующий цеховым техконтролем, один из тех заводских, с кем Должиков был по-давнему, по-доброму знаком. Закурили. Явился не на перекур и не с контролем, а с частной миссией: звать в гости; какое-то семейное торжество.

Тогда, после бракосочетания, выпили в банкетном зале по бокалу шампанского, и он, приглашенный в числе немногих, произнес веселую речь. Его пригласили, как бы выделив из многих, и он, отвечая Должикову тем же, выделяя из многих, всякий раз приглашал.

Та речь, в банкетном зале, была шутлива, и Должиков, пока не кончилась она, сидел как на иголках. Подмечать смешное в людях он был не прочь, но пуще огня боялся показаться кому-то смешным. Ручательства, что не найдется других пересмешниц кроме Зины Близнюковой, никто ему не давал, — вполне могли найтись и пересмешницы, и пересмешники. Он жил в постоянной тревоге еще и потому, что страшился людской молвы, прилипчивых взглядов, въедливого надзора: ну-ка, предъяви, Ильюша-Люша, документик! Да он у тебя подложный, никакой ты не Люшенька, а Илья Григорьевич, старый холостяк.

— Так что за событие? — спросил он у начальника БТК.

Когда ходил в холостяках, не теребили, не тянули к себе, не набивались к нему, и в этом смысле было золотое время. Усвоили: Должиков нелюдим, не находит удовольствия в хождении по гостям, а может, и ходит куда-то, но не туда, куда все, и потому в их обществе не нуждается. Так оно и было. Женатого — стали приглашать наперебой, и главным образом — из-за Ланы: красивая, умная, веселая, одно слово — душа общества. Она считалась светской, но, конечно, в современном понимании. А он светским не был, и все эти приглашения угнетали его.

— В субботу? Вечерком? В субботу что-то есть у меня, — приврал он, пытаясь увильнуть. — Что-то намечено. — И даже, для правдоподобия, порылся в записной книжке.

Как раз теперь, когда была с ним Лана, он полюбил свой дом, стал домоседом, никто ему не нужен был, кроме Ланы, и о каждом старом или новом знакомом вспоминал с унынием: вроде бы каждому задолжал, и каждый вот-вот потребует с него должок — навяжется в гости или пригласит к себе. По счастью, Лана предпочитала принимать приглашения: этак дешевле и меньше хлопот, — у нее был реестрик, куда заносила она домашние расходы, экономила, собиралась что-то дорогое покупать. Ее бережливость умиляла Должикова. Он и в компанию Маслыгина не ходил, ему было неинтересно там, а ее отпускал: все, чем тешилась она, тешило и его.

— Новость? — спросил он. — Какая?

— Да, собственно, по крупным масштабам и новостью не назовешь, — сказал начальник БТК, — в моем это ведомстве, не в твоем: Близнюкова уходит с работы.

— Легка на помине.

— А что?

— Да ничего, — сказал Должиков. — Пускай уходит.

— Жаль. Толковая баба. Или ты против толковых на контроле?

От ответа Должиков уклонился, а после, поразмыслив, пришел к заключению, что действительно — жаль. Хоть и не в его это было ведомстве, и случалось иной раз конфликтовать с контролерами, с той же Близнюковой, придирчивой до невозможности, но полоса наступила такая, что вернуть былую репутацию, утвердившуюся за участком, возможно было только при помощи строжайшего контроля. Должиков рассудил здраво: пока шурует комиссия, необходим надежный заслон от малейшего недосмотра, и тут уж придиры, вроде Близнюковой, незаменимы. Этот заслон, если идти дальше, должен постепенно стать устойчивым психологическим барьером — вот как! — для тех, кто до сих пор не слишком жалует регламенты технологического режима. А вы как думали? Не говоря уже о том, рассудил он, что у Близнюковой — богатый производственный опыт и она другой раз способна присоветовать слесарю такое, чего и мастер не сообразит. Толковая баба. Кто-нибудь, возможно, и порадуется ее уходу, а ему, Должикову, радости будет мало, несмотря что языката. Жаль, конечно, жаль.

Явились Подлепич с Булгаком.

Не дожидаясь, пока усадят, Булгак сразу присел к столу, как подсудимый, который знает свое место и торопит суд, чтобы долго не тянули. Подлепич сел в сторонке, принял покойную позу благодушного наблюдателя: торопиться некуда, готов до вечера блаженствовать в удобном креслице. Креслиц таких, клубных, Должиков понатаскал на участок из красного уголка, когда там меняли мебель.

— Ты хотя бы подстригся, — окинул он Булгака критическим взором. — Я, как вижу тебя, за пуговку хватаюсь.

Это у деда его была примета: встретится поп — не к счастью, и, чтобы не вышло беды, берись за пуговку.

Он ждал, что спросят, к чему тут пуговка, и настроился рассказать, а также их, Подлепича с Булгаком, настроить на свой лад, нестрогий: действительно не стоила выеденного яйца эта история, раздутая бухгалтершей. Но Булгак и Подлепич молчали. Будто не для них говорил, не им, или считали чудаком, привыкли к его чудачествам. Это задело его, как ни странно, — настроило по-другому.

— Ну, докладывай, — строго сказал он Булгаку.