Евгений Пермяк - Сегодня и вчера

— Если, Трофим, у тебя больше неотложных вопросов нет, то проходи в избу.

— Да я ведь не один, — Трофим оглянулся на «Волгу». — Познакомься, — указал он на вышедшего из машины подвижного толстячка лет сорока. — Это мистер Тейнер, о котором я писал.

— Вдвоем-то, как бы сказать, сподручнее ездить. Милости прошу, — обратился Бахрушин к Тейнеру, слегка наклоняя голову. — Переведи, Трофим, мистеру, что я его приглашаю тоже…

— Я слышу, я слышу и благодарю вас, господин Бахрушин Петр Терентьевич, — отозвался по-русски Тейнер. — Ваш брат в России не был больше, чем я. И мне теперь многое из вашей жизни приходится переводить русскому Трофиму.

Тейнер непринужденно подошел к Петру Терентьевичу и запросто поздоровался с ним.

— Значит, и я и моя жена зря по двадцати английских слов выучили, — сказал, смеясь, Бахрушин. — Но, чтобы не пропадать им полностью, камин в дом, мистер Тейнер, камин.

Тейнер подпрыгнул, звонко расхохотался и, аплодируя, крикнул:

— Браво, дорогой Петр Терентьевич! Гип-гип-ура!

В ответ на это послышался одобрительный смех из соседских окон.

— Вот видите! — воскликнул Тейнер. — Я всегда говорил, что на этом уровне люди договариваются скорее.

Полное улыбающееся лицо Тейнера с бровями в виде двух рыжеватых точек светилось. Зеленоватые зоркие глаза излучали веселье. Хохолок на его лысине и тот обнадеживающе приятно дорисовывал портрет низенького жизнерадостного человека, заряженного безудержным весельем.

Петр Терентьевич вежливо улыбнулся и спросил, как быть с машиной.

— Она будет ждать, сколько необходимо ждать.

— В таком случае прошу быть гостями. — Петр Терентьевич открыл калитку, затем сказал шоферу: — Свернул бы ты, парень, в холодок, под тополя, а то изжаришься на обочине…

Трофим тем временем робко переступил подворотню калитки и появился на родном дворе. И первый шаг — только один шаг — снял многие годы его жизни. Увиденное вернуло Трофима в ту пору, когда ничто не разделяло его с этим домом. Сохранилась даже старая бочка под навесом сарая, превращенная в конуру для черно-пестрой собаки Зорьки. И теперь из конуры выбежала черно-пестрая сучонка, так похожая на Зорьку. Может быть, она была далекой правнучкой собаки, которую когда-то подобрал и вырастил Трофим?

Двор был вымощен, как и многие уральские дворы, большими каменными плитами. Время не коснулось их. Они лежали в том же безмолвии, сохраняя те же извилины стыков, засыпанных золотистым песком, что натаскал маленький Трофим в лукошке с речки Горамилки.

Трофим вдруг остановился и зарыдал.

Петру Терентьевичу было понятно, чем вызваны эти слезы, но ему не хотелось — он не мог — утешать Трофима.

Пока Трофим всхлипывал, закрывая обеими руками лицо, Тейнер, то присаживаясь, то отходя, суетливо фотографировал его, приговаривая:

— Эта пленка не будет иметь цены. Все будут плакать, когда увидят, как он плачет. Это великая драма встречи с родным двором.

Чтобы как-то принять участие, Петр Терентьевич накачал из колодца ведро воды.

— Трофим, умойся холодненькой. Помогает.

Тот послушался брата. Умылся из ведра. Потом посидел на бревнышке под навесом и стал оправдываться:

— Слезливый я какой-то стал. Над вашими газетами тоже другой раз реву. Хоть и не верю напечатанному, а реву. Слова в них родные.

— Это бывает, — согласился Петр Терентьевич. — Ополоснись еще раз, да пойдем позавтракаем с дороги… Оно и полегчает. А вы как, господин корреспондент, пьете водку?

— О! — Тейнер причмокнул губами, целуя воздух. — Я алкоголик на двести процентов.

— Ну, значит, контакт устанавливается полный. Прошу!

Первым Петр Терентьевич провел Трофима, показывая этим, что он хоть и не столь желанный, но настоящий гость, а Тейнер, так сказать, во-вторых.

Встреча состоялась. Самое трудное для Петра Терентьевича миновало.

Пока все шло безупречно…

Старый бахрушинский дом, срубленный крестом, то есть с двумя внутренними взаимно пересекающимися стенами, оставался тем же, каким его знал Трофим. Кое-что сохранилось из прежней отцовской утвари. Были живы толстенные лавки, намертво прикрепленные к стенам. Стоял на тех же тяжелых ногах обеденный стол. Видимо, и теперь находили удобным обедать рядом с русской печью, чтобы поближе было подавать еду. Сохранилась и божница, на которую подчеркнуто помолился Трофим до того, как поздоровался с хозяйкой. Пусть на божнице вместо икон стояла приземистая глиняная ваза с ветками папоротника — это не имело значения.

— Бог внутри человека, — объяснил он Елене Сергеевне, — а не в углу на деревянной божнице.

— У кого где. Смотря по человеку, — не преминула вставить свое словечко Елена Сергеевна.

Русская печь, как заметил Трофим, была переложена заново. Она стала меньше и опрятнее. Лохань ушла. На место ее встал франтоватый умывальник с мраморной доской и зеркалом. Тут же Трофим увидел стиральную машину «Урал». И это ему тоже показалось вполне нормальным. Как-никак прошло сорок лет. Если за эти годы до стиральной машины не дойти, тогда о каких же успехах можно говорить!

Осматривая горницы, Трофим не сумел скрыть улыбку. С потемневшими бревенчатыми стенами и низкими дощатыми потолками так не вязались стулья из орехового дерева затейливой работы, сервант, книжный шкаф, телевизор на тумбочке тоже орехового дерева и тоже полированный. Эта городская начинка, особенно в комнате Елены Сергеевны, выглядела не по избяному пирогу.

Бахрушина читала по лицу Трофима, какую критику он наводит в ее доме. И ее сердило, что так затянулся переезд на Ленивый увал. Посмотрел бы он, в каких домах там будут жить люди!

Она с первых же минут знакомства оценила его как поверхностно цивилизованного человека. Весь он был на манер его медной или какой-то другой часовой цепочки, выглядевшей золотой. Она не упустила и его глаз, похожих на Петрушины. Цветом, но не взглядом. Они грустны и пусты, как у их коровы Тюти. В них не светился ум. Это были скорее стеклянные глаза, что ей доводилось видеть в окне охотничьего магазина. Их продавали там для любителей набивки чучел.

И ей хотелось сравнить его с ходячим чучелом.

А Тейнер продолжал щелкать своим на редкость большеглазым фотографическим аппаратом.

Трофим задержался перед портретом отца. Петр Терентьевич, наблюдая за братом, думал, что если бы Трофим отрастил бороду, то теперь, глядя на отцовский портрет, он бы стоял как перед зеркалом. Наверно, это и, может быть, только это скрашивало встречу.

Что там ни говори, а живое повторение отца пришло в старый отцовский дом.

После того как сели за стол, Трофим спросил:

— А дети есть у тебя, Петрован?

— Есть: трое. Живут сами по себе, своими семьями.