Евгений Пермяк - Сегодня и вчера

— Это листы из сводки ТАСС. Сиречь Телеграфного агентства Советского Союза. Ясно?

— Пока ясно, — ответил Бахрушин, — не знаю, как дальше будет.

— Тогда поехали дальше. Наш советский корреспондент, находящийся в Нью-Йорке, сообщает… Сам читать будешь или я?

— Читай ты. Потом сам перечитаю. Секретно?

— Да нет, нет! В большой печати это, наверно, не появится… а в нашей газете мы, может быть, и опубликуем. Слушай.

Стекольников, пробежав глазами по строкам, предваряющим информацию корреспондента, принялся читать медленно и внятно:

— «…далее газета уделяет внимание поездке фермера из штата Нью-Йорк Трофима Т. Бахрушина в Советский Союз.

Трофим Т. Бахрушин, в прошлом русский крестьянин Пермской губернии, эмигрировал в тысяча девятьсот двадцатом году в Америку. Начав свой путь сезонным рабочим, Бахрушин скопил деньги и обзавелся фермой. Предприимчивый и старательный фермер за сорок лет сумел стать состоятельным человеком. А теперь, на склоне лет, Бахрушин решил побывать в своей деревне, где он родился, и возложить венки на дорогие могилы его отца и матери. Бахрушину стало известно из советских газет, что в родной деревне преуспевает его брат Петр Т. Бахрушин, награжденный недавно правительством высшим орденом страны за успехи по выведению новой породы молочного скота».

— Что ты скажешь на это, Петр Терентьевич? — спросил Стекольников.

— Да как будто все мотивировано и ясно… Не знаю, как дальше будет.

— Слушай дальше. Второе сообщение не столь мотивированное и ясное.

Стекольников снова принялся читать:

— «Газета находит, что встреча двух братьев — американского фермера и русского колхозника — может представить общественный интерес в деле упрочения дружбы двух великих стран, в деле обмена опытом… «Надо полагать, — заявляет довольно известный журналист Джон Тейнер, — что братья Бахрушины, не видевшись сорок лет, найдут о чем поговорить. Эта встреча хотя и будет происходить не на столь высоком уровне и не в столь известном населенном пункте мира, все же, — говорит далее Тейнер, — она может представить широкий интерес для американских и советских читателей. Поэтому я нахожу любопытным для себя сопровождать фермера мистера Трофима Т. Бахрушина в Советский Союз, чтобы наблюдать несколько необычную встречу двух братьев из разных миров».

— Все?

— Все, — ответил секретарь райкома.

— И никаких примечаний, ни сопроводилок — ничего?

— Да есть кое-что, но об этом потом. Вы лучше скажите, Петр Терентьевич, какое впечатление производит на вас прочитанное?

— Шут его знает, Федор Петрович… Не нахожу, что и сказать, — признался Бахрушин. — С одной стороны, будто все как на блюдечке… Состарился человек. Стосковался по родным местам. Решил под конец жизни съездить в родные места. Совесть как будто тоже не надо сбрасывать со счетов. Может, она мучит его… А если он в самом деле верующий, то и бога в ту же строку пиши. Хочет очиститься… Но это с одной стороны.

— А с другой?

— А с другой, Федор Петрович, опять-таки этот Тейнер-контейнер… Все-таки ехать из Нью-Йорка в Бахруши ради статейки в газете, мне думается, дороговато.

— Это верно, но ради книги, может быть, и стоит терять время и тратить доллары, — заметил Стекольников, будто помогая размышлять Петру Терентьевичу.

— Ради какой книги? — спросил тот. — О чем?

— Как о чем? Об успехах вашего колхоза. О начале развернутого строительства коммунизма. О прославлении нашего строя, — ответил с еле заметной усмешкой Стекольников.

Петр Терентьевич опустил голову. Неожиданно под ним треснула и накренилась кочка. Бахрушин, легонько выругавшись, пересел на другую кочку. Погладил поясницу и спросил:

— Ты так сам по себе думаешь, Федор Петрович, или советовался с кем?

— Советовался с одним тут товарищем и тебе рекомендую поговорить с ним.

— Как его звать?

— Здравый смысл, Петр Терентьевич. Здравый смысл.

— А не подведет он меня?

— Да что ты! Это же наш проверенный, боевой партийный товарищ.

— Оно конечно… — Бахрушин снова задумался.

Стекольников посмотрел на солнце, потом на часы. Бахрушин, заметив это, сказал:

— Значит, как бы сказать, Федор Петрович, время истекло и прием окончен?

— Ну зачем же ты так?.. Беседа наша еще и не начиналась. Сегодня вечерком запрягите свою Жимолость да часикам так к восьми приезжайте новый телевизор посмотреть. Как раз про Америку передача будет. Нам теперь такие передачи пропускать не следует…

— Само собой.

— Ну, коли так, жду. Вот и побеседуем.

Бахрушин, проводив Федора Петровича до машины, ожидавшей его у дороги, вернулся на прежнее место. Необходимо было собраться с мыслями.

Перечитав еще раз оставленные листы из сводки ТАСС, Петр Терентьевич решил прибегнуть к нескольким домыслам.

Первый из них был самый радужный. Заключался он в том: Трофим, впадая в старческую набожность, в самом деле едет за отпущением грехов, а Джон Тейнер, вроде Джона Рида, написавшего хорошую книгу «Десять дней, которые потрясли мир», тоже напишет сущую правду про колхоз имени XXI съезда КПСС и будет этим способствовать лучшему пониманию американцами сущности советского строя вообще и колхозного распорядка в частности.

Этому своему домыслу Бахрушин верил мало, но не исключал его, хотя бы ради объективности и желания видеть лучшее.

Второй домысел состоял в том, что неизвестный ему опенок Джон, ловкач и пройдоха, присосался к старому пню Трофиму ради того, чтобы с его помощью больше увидеть, больше услышать, а потом лучше очернить увиденное.

Такое тоже было известно Бахрушину в истории встреч с заграничными журналистами. Пока гостят, хвалят, превозносят, а как уедут, начинают мазать дегтем, без стыда и совести выдумывать несусветное и обливать грязью.

Третий домысел состоял в том, что и Тейнер и Трофим командируются третьими лицами, которые сумели довольно правдоподобно обосновать подлую цель поездки того и другого в Советский Союз.

Кем могли быть эти третьи лица? Какие-то издатели или кто-то, кому надлежало мутить чистую воду, — Бахрушин и не пытался даже догадываться. Не все ли равно, какое они носят имя? От этого не изменялось существо третьего домысла.

В этом, самом худшем, третьем варианте Джон Тейнер представлялся Петру Терентьевичу хищным заморским рыбаком, а Трофим — хитрой наживкой на тейнеровском крючке.

Какой бы из этих домыслов ни оказался правильным, во всех случаях приезжих нужно было расквартировать.

Где?

У себя в доме? Нет. Это означало бы, что Петр Терентьевич заранее прощает Трофиму, перебежавшему к деду-тряпичнику, его измену родной семье, не говоря уж о прочих изменах.