Николай Бондаренко - Будни и праздники

Взгляд Юрия Сергеевича остановился на поджатых ногах Василисы Прекрасной, обутых в коричневые «танкетки». Резко остановившись, он проводил влюбленных долгим взглядом.

В комнату Люся вошла молча.

За окном город тонул в густеющих сумерках. А в чистом небе, над полоской зари, острым голубым кристаллом сверкала звезда.

— Дочь, можно с тобой поговорить? — шагнув к ней, спросил Юрий Сергеевич.

Люся с удивлением глянула на отца.

— Слушаю тебя, папа.

— Как его зовут?

Глаза девушки вспыхнули радостью, потому что лицо отца сказало ей все.

— Пусть приходит к нам, — сказал он и положил руку дочери на плечо.

Молча смотрели они на сверкающую в небе голубую звезду — древнюю, как мир, и вечно юную, известную всем и каждый раз открываемую заново, таинственную, непостижимую и прекрасную, как сама человеческая любовь…

Я никогда не видел такого места, в котором скопилось бы столь неисчислимое множество светлячков! Голубые искры горели в траве и под деревьями — они ярко переливались, расцвечивая темноту кустов, и бледно, едва заметно поблескивали на поляне, освещенной луной: темь выявляла силу маленьких огоньков, а на свету они гасли совсем. Их было так много, что даже звезды, если прищурить глаза, тоже чудились светлячками. Порой трудно было разобраться — они ли мерцают сквозь ветви многолетнего платана, или то голубеют живые светлячки, притаившиеся на его широких листьях.

..Это было поистине чудесное, неповторимое зрелище!

Мы с приятелем сидели в парке дома отдыха, молча любуясь волшебной картиной. Да и весь этот вечер казался выхваченным из когда-то слышанной сказки: даже дымчатые волокна легких облаков, быстрое перешептывание листьев и далекий, вполне обычный ночной лай собак казались странными, почти фантастическими…

Внезапно около меня загорелся светлячок. Приятно было на него смотреть — столь безмятежно он горел, излучая ровное прозрачное сияние… Я нагнулся и поднял его. Огонек сразу погас.

— Какая скромность! — пошутил я. — Ощутил, что на него обратили внимание — кончено дело. Потух.

Приятель рассмеялся.

— Слушай, я вспомнил о другом светлячке, — сказал он. — Пожалуй, история о нем как-то перекликается с твоими словами… Если хочешь — послушай.

Года два назад я повредил ногу и более месяца провалялся в клинике. В одной палате со мной лежал мальчуган лет восьми — этакий маленький самостоятельный мужчина. Все называли его Светлячком — так его окрестил кто-то. Возможно, потому, что малец весь был светленький: пшеничного цвета волосы, белые брови, светлые глаза. Отличался Светлячок непоседливостью и постоянно шнырял по палатам. Впрочем, это никому не мешало, ибо был он ненавязчив и никуда не лез.

…Этот случай произошел, когда я уже поправлялся. Тягучая больничная скука давала знать. Порассуждав о чем-то с соседом по палате, я спустился во двор. На одной из скамеек сидел Светлячок и, придерживая забинтованной рукой какую-то планку, молча строгал ее перочинным ножом.

— Привет, изобретатель! — сказал я, пользуясь возможностью чем-то занять время. — Кинжал мастеришь?

— Не, — вскинув глаза, возразил мальчуган. — Реактивный самолет.

— Зачем он тебе?

— Затем, что надо.

— Ясно. Летчиком собираешься стать?

— Угу.

— А почему не милиционером?

Этот вопрос имел основание: родители рассказывали, что я в раннем детстве мечтал именно о таком будущем.

Светлячок с пренебрежением глянул на меня.

— Не знаете разве — скоро летчики, как космонавты, до Луны будут летать?

— Знаю, — согласился я. — И до солнца тоже.

Светлячок задумался.

— Глупости говорите! — поразмыслив, заявил он. — На солнце сгореть можно. Думаете, не знаю?

— Та-ак, — заметил я. — А папка с мамкой часто тебя в угол ставят? За то, что грубишь старшим?

— У меня нет родителей. Я детдомовский.

Я кашлянул, скрывая возникшую неловкость.

— Кинжал умеете делать? — вдруг оживившись, осведомился мальчуган.

— Не умею.

— Эх, вы!.. А чего можете?

Затянувшаяся пауза была по-своему оценена Светлячком.

— Видать, ничего! — сурово вымолвил он. — Только мешаетесь. Я бы уже наполовину самолет смастерил…

Поддернув полосатые больничные штаны, он ушел прочь, даже не удостоив меня взглядом.

Вскоре в нашу палату поместили шестилетнего мальчика с вывихнутой ступней. Помню, что в этот день чересчур разбегавшийся Светлячок ударил о дверной косяк почти зажившую руку. Он бродил пасмурный, а губы его временами кривились так, будто он съел что-то очень кислое…

Вновь прибывший весь день плакал и капризничал, никому не давая покоя. Мать, которая все время суетилась возле него, к вечеру попросили удалиться. Но лишь она собралась уйти, малыш отчаянно заревел, хватая ее за платье. Мать вырывалась, пытаясь скрыться, но снова возвращалась, обещая ненаглядному чаду завтра же принести различные лакомства и игрушки — в том числе какой-то «карбулюк»…

Малыш смотрел на мать умоляющими глазами. Рыдания его не утихали. Сама всхлипывая в скомканный платочек, она все же уловила момент, чтобы выскользнуть в коридор. Стенания ребенка стали просто нестерпимыми! Увещевания взрослых на него не действовали. Правда, иногда он вроде успокаивался, но лишь для того, чтобы зареветь с большей силой. Наконец, очевидно обессилев, он утих…

Наступила ночь. Я долго ворочался с боку на бок. Не скажу, что причиной этому была особая чувствительность, которой я не отличаюсь — но возобновившиеся всхлипывания малыша, правда, ставшие более однотонными, все-таки действовали на нервы. Однако в конце концов я заснул.

Бывает так, что просыпаешься даже от тишины. За окном неярко светила луна и на полу лежало ее сияние, оконными переплетами расчерченное на квадраты. А на фоне окна четко вырисовывался неподвижный силуэт Светлячка.

— Сивка-Бурка куда девался, а? — спросил тоненький детский голосок.

— Ускакал.

— А куда?

— В степь, — подумав, разъяснил Светлячок.

— Зачем в степь?

— Потому что там хорошо! Цветов много, воздух синий, а небо такое большое — как не знаю что… В два раза больше, чем в городе!

Дети замолчали. Вдруг собеседник Светлячка заныл тонко и жалобно.

— Ты чего? — осуждающе урезонил Светлячок.

— Больно-о…

— Терпи! — сурово заметил Светлячок. — Мне вон руку выправляли, аж дух захватывало. Но я не орал… А вдруг тебя на войне с фашистами ранило? Терпел бы?

Молчание длилось долго.

— Т-терпел, — после основательного раздумья сказал малыш. — Думаешь, только ты смелый?

Светлячок не ответил. Он медленно прошел мимо меня, бережно прижимая больную руку здоровой. При свете луны я увидел его широко открытые от боли глаза и по-взрослому жестко, в одну линию стиснутые губы. Отворив дверь, мальчик остановился в се проеме. Маленькая фигурка согнулась почти пополам, и до меня донесся его стон…