Николай Бондаренко - Будни и праздники

Действительно, они были на месте. Он забрал смятую пачку и так же привычно, как делал это тысячи раз, достал из бокового кармана убитого, словно из собственного, тускло блеснувшую зажигалку…

Покурив, он почувствовал озноб: ночная прохлада осени особенно пронизывающа возле реки и в лесу. Превозмогая сгибающие тело бессилие и боль в ногах, он собирал сухой валежник, стаскивал в кучу. Затем, в нескольких шагах от убитого, развел костер.

Огонь занялся быстро и жарко. С трудом, постанывая и сплевывая, он впервые за долгое время стянул расхлюпанные сапоги, попытался было пошевелить толстыми посиневшими пальцами — но сдавленно охнул от боли. Отблески пламени падали на ноги мертвого. И он с безотчетным удивлением отметил: сапоги на нем совершенно такие, как у него — тяжелые, разношенные, с косо стертыми каблуками…

Впрочем, сразу забыл об этом: властно дал знать о себе голод. У него оставался один сухарь и два кусочка сахара, завернутых в обрывок газеты. Челюстями, слабыми как все тело, он пилил сухарь и думал — надо бы поискать воду. Но отбросил эту мысль, так как усталость казалась неодолимой.

Он ни разу не посмотрел в сторону обезвреженного врага, который лежал почти рядом. Уставившись в темноту леса, ограниченную светом весело беснующегося костра, он крошил и крошил сухарь с такими усилиями, что ходила на щеках густая рыжеватая щетина, туго подпираемая желваками…

Казалось: разбушевавшийся огонь пытается сорваться и улететь. Его вихревые языки почти достигали веток дерева. Тяжело жующий человек безразлично наблюдал, как сворачиваются, вспыхивают и исчезают маленькие желтые листья, слизываемые жадным прикосновением пламени.

С тем же безучастием он второй раз после конца поединка взглянул на неподвижное тело, освещенное довольно ярким колеблющимся светом… и сразу перестал жевать, пораженный томительным предчувствием беды: профиль убитого, вся его застывшая фигура показались до ужаса, до сверхъестественного родными!

Ничего не понимая, с оставшимся кусочком сухаря в руке, он торопливо шагнул к бездыханному врагу, присев на корточки, впился взглядом в заросшее щетиной лицо — и отпрянул.

— Нет… нет… не может быть!! — бессмысленно прохрипел он.

Но э т о было. Он, живой, смотрел на мертвого — самого себя!

Он убеждался в этом с каждым мгновением, черточка за черточкой изучая застывшее лицо. Уж кто-кто, а он хорошо знал происхождение маленького шрама над правой бровью: давным-давно, пятилетним малышом торопясь к маме, позвавшей его насладиться пенкой с вишневого варенья, которое варила, он споткнулся и упал на доску с торчащим из нее гвоздем…

И искривленная переносица? Ему, тогда ученику шестого класса, ее перебили широко известные драчливостью братья-близнецы из школы, с которой у их школы не утихала вражда. Он как сейчас помнит это! С соседом по улице, прозванным Чижик, они медленно брели сквером. Воздух был пронизан знобкой нежностью тающего снега, влажные сосульки, прилепившиеся к ветвям кленов, выталкивали из хрустального нутра родниковые капли — отломив две ледяшки, перекидывая в мерзнущих ладошках, мальчишки с удовольствием облизывали их…

Близнецы стремительно, с двух сторон, выскочили наперерез. Когда, встречая нападение, он повернулся к одному, второй ударил сбоку чем-то тяжелым. А потом к его носу, из которого первый раз в жизни текла кровь, Чижик прикладывал огрызок недоеденной сосульки…

Да, он видел свои волосы, рот, подбородок, щеку с выпуклой родинкой. Мелькнула странная мысль: когда-то его огорчало, что человеку не дано увидеть себя с закрытыми глазами. А сейчас он наблюдал собственные крепко сомкнутые веки — короткие белесые ресницы были прижаты так плотно, будто оберегали глаза от чрезмерно сильного ветра… От какого ветра? Ведь он убит! Наповал, точным выстрелом… Кем? Им самим? Убит самим собой?!

— Это невозможно… Я сплю… Схожу с ума! — бормотал он, ясно сознавая, что не спит, находится в здравом уме и все происходит в дикой, но очевидной яви.

Тогда вся его воля, наподобие воды, бешеным напором прорывающей плотину, устремилась в одном направлении — спасти! Спасти себя!

Сознанием он понимал, что воскресить мертвого — невозможно. Но ведь человек, трясущимися пальцами расстегивающий пуговицы старой выцветшей одежды, — жив? Значит, и его «я» не может быть бездыханным!

Поэтому он не удивился, а с ошеломляющим облегчением почувствовал ухом, прижатым к безволосой груди, живое тепло и едва слышные толчки сердца…

Неизвестно откуда взявшиеся силы вливались в его, казалось, до предела выдохшееся тело — ему, лежащему без движения, была необходима вода. Немедленно! И он отправился за ней, даже не зная, где искать. Он ушел так далеко, что искры, которые выбрасывал костер, были едва видны. Он торопливо брел, охая и грязно ругаясь, когда ударялся больными ногами о коряги и стволы деревьев…

В какой-то момент интуитивно, как бы на сильный аромат свернув вправо, под вывороченными корнями павшего дуба в укрытой темью ямке он обнаружил спасительную воду. Ее было чуть-чуть. Он достал висевший на поясе нож, расковырял лунку и долго, до белизны на суставах стиснув от нетерпения руки, ждал, пока она наполнится. С налитым до краев котелком он торопливо заковылял обратно…

Но вода не привела лежащего в чувство. Бережно обмывая его лицо, он вдруг вспомнил отца, рослого, но очень худого человека — таким, когда тот единственный раз в жизни взял его на охоту. Отец пил воду из ручейка, который мечущимся водопадиком сливался с коричневой скалы — он ловил ртом неверную струю. Пить было неудобно: отец сильно запрокинул голову, и на его смуглую шею набежали складки, похожие на тонкие валики…

Неожиданно образ отца трансформировался. На этот раз он был невысок, с зачесанными набок короткими волнистыми волосами, печальным взглядом светло-синих глаз. Память воскресила его быстро шагающим домой — широко разведя руки, отец ловил ими сынишку, который вихрем мчался навстречу…

…Кто же его отец? Тот или другой? Разобраться в этом он был бессилен…

…Так же, как в отчетливо возникающих в памяти образах детства…

Вот маленький городок, белые домики которого, словно овцы, много веков бежали и не могли сбежать по склонам зеленых холмов к спокойной голубой реке.

А рядом вставал совершенно иной город — многолюдный, с широкими асфальтированными улицами — выходить на них со двора ребенку безоговорочно запрещалось. Но он нарушал запрет. И однажды видел, как по влажному от недавнего ливня асфальту, словно испуганный зверек, мчался маленький серый автомобиль, который догонял красный ревущий автобус, похожий на разъяренного зверя…