Александр Винник - Приметы весны

Но Михо заупрямился.

— Расскажи. Ты должна рассказать. А если скрывать друг от друга, так… то уже не дружба.

Марийка улыбнулась.

— Да ты не волнуйся. Это совсем ерунда. Я расскажу все… Только у тебя, может быть, плохое настроение… И ты обидишься… А это совсем ерунда. И вспоминать не стоит.

— Расскажи.

— Это давнее… Ты, наверное, и забыл. А может быть, и не правда это. Она могла выдумать, эта Гусева.

— Какая Гусева?

— Ты не знаешь ее?

— Не знаю.

— Совсем не знаешь?.. Жену начальника технического отдела.

Михо вспомнил собрание в клубе. Когда Саша и Петрович приехали из Москвы. Тогда ругали Гусева, что он мешает стахановскому движению. С Гусевым рядом сидела тогда женщина. Жена, наверное.

— А что такое? — спросил встревоженно Михо.

— Приходила сегодня к нам.

— Зачем?

— К маме приходила. Мама шьет иногда… Она когда-то была хорошей портнихой. А сейчас почти не шьет. Только знакомым иногда, когда уговорят… А Гусевой кто-то сказал, и она пришла пошить троакар… Фасон такой новый. Говорит, что модно… А мне не нравится. Как балдахон… А вообще она красиво одевается. — Марийка взглянула на Михо. — Тебе, наверное, это неинтересно?

— Рассказывай… А я при чем?

— Сейчас расскажу. Только ты не сердись.

Они подошли к реке и сели на большую корягу, вынесенную на берег весенним разливом. Марийка поглядела на тихо плывущую реку, потом перевела взор на Михо. Лицо его было спокойно, и глаза стали обычными, без тревожных, злых огоньков. Он улыбнулся в ответ на ее улыбку и сказал уже совсем спокойно:

— Рассказывай, Марийка… Не рассержусь. Чего там!

— А там ничего и не было, — весело сказала Марийка. — Пришла. Поговорили они с мамой насчет фасонов. А мама, я вижу, никак не хочет шить ей. Не понравилась ей Гусева, я сразу увидела. Она таких не любит. Фуфырышками называет. Но ей, конечно, польстило, что жена такого начальника пришла. И она вежливо ее выслушивает, а сама на меня поглядывает: посмотри, мол, что эта барыня придумала… Потом заговорили о мануфактуре, об очередях. Потом опять о платьях. Гусева поглядывает на меня и говорит: «Мы властвуем над мужчинами, но мы должны и подчиняться им». Я спрашиваю: «Почему?» А Гусева говорит: «Вы знаете, кто нам диктует фасоны?» — «Кто?» — «Мужчины». И объясняет: «Они в фасонах не особенно разбираются, но мы за них должны думать. И действуем по их, если можно так сказать, бессознательной воле. Чтобы не приедались мы, а каждый раз выглядели новыми, неожиданными».

— Вроде правильно, — заметил Михо.

— Я так тоже сначала думала, — сказала Марийка. — А потом я дала ей духу. Она, конечно, со мной не согласилась. Но я ей сказала, что от ее философии молью несет. А потом такое сказала, что мама ахнула и готова была выгнать меня из дому.

— Что же ты сказала?

Марийка засмеялась. Ее, повидимому, и сейчас подзадоривал разговор с Гусевой.

— Я вдруг ляпнула ей: «Пустышка!» Вырвалось у меня, сама не знаю как. А потом я уже отступать не могла. Мать заволновалась, принялась ругать меня, а ей говорит: «Простите, она еще совсем девчонка». Я-то. А Гусева, представь себе, сидит как ни в чем не бывало и говорит: «Любопытно послушать, как вы это аргументируете». Как я, значит, докажу это. Я сначала растерялась, а потом говорю: «Вы Мопассана „Милый друг“ читали?» Но она, вместо того чтобы ответить, спрашивает, с такой издевкой: «А вы читаете Мопассана? Ну, ну, любопытно, как вы его понимаете?» Меня это разозлило, я и говорю: «Помните, какие там парижанки? У них одно в голове: как бы нравиться мужчинам. Правильно?» — спрашиваю. «Правильно», — отвечает. «А знаете, что в то время Октябрьской революции не было, и самолетов, и метро, и еще многого такого. Другой век». — «Ну так что? — говорит она. — При чем это в разговоре о модах?» — «А при том, что ваши разговоры о фасонах, простите, — говорю ей, — напоминают тех парижанок, которых описывал Мопассан. Они только о себе, о красоте своей думали. А сейчас времена другие. Страна у нас другая. Женщины и сейчас любят хорошо одеваться, но у них есть и другие интересы, поважнее».

— Правильно!

— А она спрашивает: «Какие именно?» — «Много», — говорю. «Ну, конечно, милочка, понимаю. По собраниям бегать, цыган воспитывать?» Я отвечаю: «Хотя бы и так». И тут с нее весь лоск сошел, и она заговорила просто как баба-сплетница. «Хорошие кавалеры пошли сейчас, — говорит она маме. — Я не хотела вам говорить, а сейчас считаю своим долгом сказать вам. Я думаю, вы и сами знаете, что ваша дочь с цыганом общается». А мама сквозь зубы: «Ну и что?» — «А то, что этот цыган год или сколько там назад дырявую кастрюлю продавал на базаре. Я ему червонец дала, чтоб убрался со своей кастрюлей. А теперь это, наверное, стахановец, жених!..»

— То я был… — тихо сказал Михо, опустив голову.

— И я ей так сказала, хотя и не знала. И очень рада, говорю. Не то важно, с чего человек начал жизнь, а как проживет… Ушла она ни с чем, рассерженная.

…Темнело. Одна за другой зажглись в далеком небе перемигивающиеся звезды. Потом взошла луна, круглолицая, раскрасневшаяся, точно довольная, что может наконец показать себя во всей своей красе. И звезды, до этого густо усып а вшие небо, вдруг разбежались в стороны, как нашалившие дети.

Марийка сидела так близко, что Михо чувствовал тепло ее тела. Ему хотелось обнять ее, прижать к себе или хотя бы прикоснуться к ее руке. Но тяжесть еще лежала на сердце, и свинцовым стало все, даже мысли были вялыми, точно буксовали они, запутавшись в голове.

— Смотри, Михась, огни отражаются в реке, как свечи.

Она впервые сказала ему «Михась», и от этого ему стало спокойно.

— И правда, как свечи, — сказал Михо и после минуты молчания добавил: — Ты знаешь, Марийка, что я сейчас вспомнил?

— Что?

— У цыган есть обычай такой: когда остается неделя до свадьбы, жених и невеста идут к пруду или к реке и ставят на берегу две свечи. Говорят, что хорошо, если обе свечи спокойно догорают… А если одна потухнет, не догорев, значит быть беде. Чтобы отогнать беду, начинают задабривать бога: бросают в воду яблоки, яйца…

— Интересно! — тихо произнесла Марийка. — Расскажи еще что-нибудь о цыганах.

— Что еще рассказать? — растерялся Михо. — Не знаю что… Больше ничего и не вспомню.

— Как же так? — разочарованно протянула Марийка. — Ну скажи что-нибудь по-цыгански.

Михо задумался, потом взволнованно сказал:

— Нан э вавр я гожон а .

Марийка вслушивалась в незнакомые слова, надеясь, что уловит их смысл. Но ничего не поняла и спросила:

— А что это такое?

— По-русски — это: «Нет другой такой красивой».

— «Нан э вавр я гожон а », — повторила Марийка. Слова ласкали. Так ласкают руки любимого. — Еще что-нибудь скажи.