Александр Винник - Приметы весны

На призывы коммунистов вступить в колхоз ответить было не так уж трудно. И русскому мужику нелегко было согласиться отдать в колхоз свою лошадь, ту, на которой пахал, которая кормила тебя. А цыгана не заставишь отвести лошадь в общую конюшню. Это — что кусок от сердца оторвать.

Но теперь они придумали другое.

Игнат Сокирка всегда ходил тенью за Чурило. На нем держался табор. Чурило это знал. Многие цыгане последнее время перестали верить Чурило, они готовы были уйти. Но их удерживал пример Игната Сокирки. Они знали, что не ради выгоды держится он в таборе, а потому, что, как настоящему цыгану, не нужна ему другая жизнь.

Теперь и Сокирка сдается. Сыном приманули.

Чурило хлестнул плеткой. Шальной удар пришелся по Полине, дремавшей в углу.

— Ой, батя, не бейте! — крикнула она.

— Цыц, дура, а то совсем убью!

Чурило ударил ее еще раз, еще, еще… Первый удар был случайным, теперь Чурило бил дочь исступленно, от накипевшей злости, чтобы хоть на ком-нибудь сорвать досаду.

Полина перестала кричать, она знала, что от этого еще хуже будет, и только взвизгивала после каждого удара, как собака, которую бьет хозяин, а она не находит в себе сил отойти.

Только после того как отец перестал ее бить и, пнув сапогом, отошел, Полина сказала жалобным голосом:

— Я ж не виновата…

— Виновата! — взревел Чурило. — Надо было заставить его полюбить. Такая девка не могла взнуздать лошонка! Дура ты! Убить теперь тебя… И его убить…

Убить! Опять крадется эта мысль. Убить! Конечно, убить! А кого убить? Михо? Гнатюка? Или того, что сегодня пришел? Это, видать, самый главный… Всех убить!..

Чурило заметался по шатру, натыкаясь в темноте на кастрюли, ведра… Почувствовав сапогом тело Полины, снова принялся стегать ее плеткой…

Убить… Нет, это не подходит. Это теперь для дураков… Убьет он Михо или Гнатюка… Все равно табору не быть. Надо будет уйти, прятаться… А если попадешься, тогда совсем пропал. Нет, это не подходит.

Но что-то надо делать. Нельзя же сидеть вот так и ждать, когда все уйдут! Главное, пережить завтрашний день. Чтоб не пошли цыгане на эти проклятые выборы. А потом уговорить уйти подальше и больше никогда сюда не возвращаться… Но как это сделать?..

Чурило внезапно остановился, потом присел на перину и, словно увидев что-то, от чего оторвать глаз нельзя, уставился в темный угол шатра.

— Стой! Придумал! — не выкрикнул он, а прохрипел всей грудью. — Полина!

Полина вздрогнула и испуганно спросила:

— Что?

— Вставай, иди сюда.

Чурило потянул ее с такой силой, что порвал рукав кофты.

— Сюда иди, — хрипел он. — Слушай, что я тебе скажу…

Утро в день выборов выдалось чистым и ясным, как будто умылось в честь праздника.

В праздничные дни улицы наших городов, поселков, сел становятся строгими, торжественными и неожиданно тихими. Горят кумачом флаги на домах, вспыхивают лампочки иллюминации. Над общественными зданиями висят плакаты, лозунги, портреты руководителей партии и правительства. Когда я выхожу на улицы нашего поселка в дни праздников, у меня такое ощущение, какое было, когда я впервые попал в Москву и, торопливо пройдя Охотный ряд, вышел на Красную площадь, к мавзолею, к древним стенам Кремля. На душе стало торжественно, как будто сейчас вот, на твоих глазах, с твоим участием должно свершиться какое-то событие исторической важности. Не знаю, как другие, но мне кажется, что такое чувство испытывают многие люди. Я думаю, что это так, когда гляжу, как торжественно ступает по улице старик-рабочий, а рядом с ним идет его старая подруга жизни.

И мальчишки в эти дни как будто не такие уж ошалелые. Одетые в новые костюмчики, в новые, сверкающие нечищенным блеском ботинки, они, встретившись, спокойно обмениваются мнениями о том, что лучше — сливочный пломбир или шоколадное эскимо, — или важно рассуждают о преимуществах кавалерии перед пехотой…

Но при всей этой внешней строгости и подчеркнутой торжественности всем весело и радостно. В эти дни, казалось бы, можно подольше поваляться в постели, но каждый, наоборот, встает пораньше, чтобы быстрее отправиться на демонстрацию или на избирательный участок, если это происходит в день выборов. С раннего утра нескончаемым потоком идут люди к избирательным участкам.

А здесь строгость и торжественность переплетаются с бьющим через край весельем. Нет предупреждающих призывов «Будьте взаимно вежливы», но не слышно грубого слова. Вас предупредительно встретят у дверей, укажут стол, ка котором стоит табличка с невыговариваемым словом «АБВГД» или «КЛМНОП», в течение одной минуты найдут вашу фамилию в списке избирателей и выдадут вам бюллетень.

Стрелки указателей приведут вас в тихую, безлюдную комнату, где задрапированные кумачом стоят кабины. Вы входите в кабину, и снова наступают секунды, когда чувствуешь себя как на Красной площади.

Передо мною вся страна, от края и до края, огромная, ее даже мыслью трудно объять. И жизнь наша: моя, ваша — всех двухсот миллионов, такая же необъятная, многообразная, кипучая. Мелькнет лицо Чкалова, перелетевшего через полюс. Вспомнится Стаханов в забое ирминской шахты. На тысячную долю секунды появятся знакомое лицо Паши Ангелиной и лицо совсем неизвестной таджички, сбросившей чадру. Вспомнишь коногона, ставшего академиком, и прекрасное здание санатория, где провел отпуск…

Как кадры в фильме, бегут мысли, разрозненные, как будто совсем не связанные друг с другом.

Но вот замедлился их бег, они сливаются, и ты видишь Москву, Кремль…

Ты бережно складываешь вдвое бюллетень и опускаешь в урну.

Потом гул празднично настроенной толпы возвращает тебя к тому, что делается на избирательном участке. В читальне шуршат газеты. В детской комнате пятилетние карапузы, широко раскрыв глазенки, слушают сказку и переносятся куда-то далеко, в неведомое царство. Любители закусить толкутся в буфете, сокрушаясь по поводу того, что нет «горяченькой», и, за неимением ее, пробавляются пивом и квасом.

А в зале, на сцене, самодеятельность сменяют артисты городского оперного театра, заехал на полчаса оказавшийся в городе знаменитый московский скрипач…

Людно, шумно, весело. И не хочется уходить, хотя все уже проголосовали и разве забежит еще командировочный с удостоверением на право голосования или задержавшийся в заводе рабочий. Председателя избирательной комиссии то и дело останавливают одним и тем же вопросом:

— Ну как, все уже?

— Почти все, — скороговоркой отвечает председатель, но все еще поглядывает на дверь.

И все смотрят на дверь: значит, кто-то еще не пришел. Хорошо бы поскорее, чтобы все сто процентов проголосовали!