Анатолий Емельянов - Запоздалый суд (сборник)

— А хорошо дождики-то помочили, хорошо!

— Хорошо, ай, хорошо! — живо подхватил Карликов и обернулся с сияющей радостной улыбкой. — Э-хей!..

Лошадь перешла на галоп, грузно застучала копытами, но Карликов ловко перевел ее на рысь и тут же, словно артист, который только что показал свое мастерство и ждет от зрителей благодарного восхищения, обернулся к нам: лицо его сияло радостным возбуждением.

Под колесами уже дробно постукивают корпи деревьев — мы едем по лесу, по прозрачному чуткому осиннику. Земля уже густо осыпана багряными листьями, стеклянно сверкает паутина, и я чувствую ее на лице, на руках…

— Не гони, — говорит вдруг Бардасов, — держи шагом…

И когда мы опять выехали в поле, потянуло дымком и запахом печеной картошки. Показались и Тюлеккасы, и народ в поле, и столько много, что я даже удивился — уж не шефы ли из Чебоксар?

Оказалось, что нет, все свои.

— Мы разделили все эти поля на участки, а участки распределили по семьям, — сказал Бардасов. — Так-то дело куда лучше идет. А иначе до самых «белых мух» возимся. — Он помолчал. — Ну вот, комиссар, эти самые нормы… Меня вроде пытаются обвинить, что сам я против совхозных нормировок, вот и подбил весь колхоз на эти разговоры. Ссылаются на то, что при трудоднях Бардасов получал в месяц двести семьдесят рублей, а теперь, при совхозных нормах, сто девяносто. Разница заметная, не спорю, и мне лично восемьдесят рублей в месяц нелишние, да еще если учесть, что частенько приходится крепить знакомство и связи с нужными для колхоза людьми… Ну, ты понимаешь, где чего выбить, выпросить, иногда легче вот так, в застольной беседе договориться…

— И пить приходится не простую водку, а коньячок! — вставил Карликов. — Это уж так, по-жизненному, хе-хе!..

Бардасов махнул рукой: помалкивай, мол, и продолжал:

— Но бог с ним, мне хватит и ста девяноста. Я понимаю: начни я получать больше, по какой-то там привилегии, колхозникам это не понравится…

— Но в чем тут закавыка?

— А вот в чём. Колхозную норму устанавливает общее собрание колхозников, и люди не хотят больно-то утруждать себя. А на таких собраниях у нас исподтишка заправляют обычно те самые говоруны, которых в поле не особенно-то и заметно. Вот и решаем с таким расчетом, чтобы в день выходило заработать рублей десять, не меньше, на меньшее не согласны! Понял? А иначе и на работу не выгонишь. Так было. Но вот уже два года, как расценки и нормы у нас совхозные — хоть с трудом, но удалось мне это дело провести через собрание, в виде, так сказать, опыта. А совхозные нормы повыше, расценки пониже, вот народ и насел на меня: давай обратно на трудодни, пусть деньгами вроде бы и меньше, да зато натура — по два килограмма зерна да по два соломы. Вот и скажи, что делать?..

Я молчу.

— Если перейдем опять на трудодни, не видать нам никаких доходов, сами себя сожрем и никогда на ноги не встанем…

— Но почему этот вопрос сначала не решить на партийном собрании?.. — робко спрашиваю я.

— Эх, родной! — с каким-то даже укором говорит Бардасов. — Я вот тоже сначала уповал на партийное собрание, но оказалось, что считать теперь хорошо научились не только мы с тобой, но, как говорит Граф, каждый мужик. По совхозным-то нормам и коммунист получает меньше, чем по колхозным, вот он и сидит на собрании набравши в рот воды. Ни против ничего не говорит, ни за.

— Но есть другой выход! — воскликнул я. — Ведь в постановлении оговорено, что в колхозах могут прибавлять к совхозным нормам по десяти — пятнадцати процентов? — Но Бардасов не разделяет моего восторга.

— Только на это все мои надежды…

Лошадь шла уже по вскопанной рыхлой земле, глубоко увязая копытами, тарантас запереваливался с боку на бок, заскрипел, и Бардасов велел остановиться. Мы вылезли и пошли дальше пешком. Дым костров несло в нашу сторону, слышней стал запах печеной картошки, и был он такой вкусный, что у меня даже, как говорится, потекли слюнки.

— Вишь, черти, — сказал Бардасов, — картошку пекут! Да уж это поле почти убрано, вот и пекут.

И правда, все поле, сколько можно было видеть, уже было вскопано, и вскопано, как я заметил, лопатами, теми самыми деревянными лопатами, какими у нас копали и сто лет назад. Так оно, конечно, аккуратнее, почти нет потерь, но зато сколько труда!.. Да и какого! Тяжелого, однообразного, вытягивающего из человека все жилы… Лично я не испытываю к такой работе никакого желания, и когда приходится мне бывать на поле, где копают картошку, я чувствую почти физическую боль, мне стыдно своей праздности, своих ненатруженных рук, легких ботинок, чистой легкой одежды. И в утешение людям, которого, думается мне, они ждут от меня, я начинаю говорить о том, что вот скоро будет в достатке копалок и картофелеуборочных комбайнов, хаю конструкторов и заводы, которые не спешат их делать для нас, но, в сущности, я как будто в чем-то оправдываюсь, и мне хочется поскорей уйти с их глаз.

Так и теперь… Я иду за Бардасовым понуро, точно меня тянут на веревке, я путаюсь ногами в ботве, чуть не падаю, а когда наконец-то мы останавливаемся возле костра, я не знаю, куда деть руки.

— Эхе-хе-хе! — кричит вдруг Бардасов и машет кепкой. — Сходитесь все сюда-а!

К нам уже торопится человек в ватнике и, здороваясь с Бардасовым, снимает кепку, и лысая белая голова его блестит. Это здешний бригадир.

— Яковлев, — называет он себя, подавая мне руку. Пальцы у него черные, должно быть, от печеной картошки. Я видел вчера на собрании эту голову, эти глубоко сидящие светлые глазки на темном загорелом лице.

— Это наш новый секретарь парткома, — громко, властно говорит Бардасов, когда уже подходят к нам люди, в основном женщины, все в платках до глаз, в длинных сарафанах. — Зовут его Александром Васильевичем. Запомнили? Ну вот, а теперь он хочет с вами поговорить, беседу, так сказать, провести.

Я гляжу на Бардасова с мольбой и недоумением. Какие беседы? Отчего он не сказал мне об этом раньше? Если это шутка, так она просто глупа. Правда, сказать о чем я найду, про то хотя бы, что скоро и у нас будут копалки и комбайны, может быть, на будущий год… Но до моей речи дело не дошло, меня опередили женщины.

— Нам работать надо, некогда всякие беседы слушать, — раздался первый голос довольно раздраженный и злой.

— Беседами мы сыты, Яков Иваныч, ты лучше скажи, когда созовешь общее собрание?

— Не станем больше работать на деньги, хватит!..

И каждая, когда говорила, то выступала вперед, не скрываясь, так что скоро мы оказались окружены плотным кольцом. Однако Бардасов стоял спокойно, как ни в чем не бывало, и на лице его при каждом новом восклицании появлялась такая простодушная заинтересованность, будто он впервые все это слышит и старается понять, о чем идет речь, и запомнить все.