Анатолий Емельянов - Запоздалый суд (сборник)

— Конечно, премии теперь в моде. Тринадцатую зарплату придумали, к праздникам в приказном порядке раздают деньги. Это хорошо, может, на заводах и в совхозах, но мы-то — колхоз! Это наше личное как бы хозяйство. Разве за работу на своей усадьбе вы получаете премии? Премия — это ваш урожай. Хорошо поработали на своем огороде, хорошо и получили, плохо работали — мало и собрали. Не так ли? А колхоз — это тоже наш общий, семейный, можно сказать, огород. И надо, чтобы каждый колхозник, как член этой общей семьи, хорошо работал без всяких премий. Премия — это тот самый трудодень и есть, на который мы перешли. А то, видишь ли, и трудодень дай, и премию дай! Не знаю, не знаю… Вот ты, Вадим, сколько мне докладных на своих механизаторов написал? Сколько браку в их работе насчитал? А теперь вот о премиях хлопочешь. Впрочем, если партийный секретарь считает это необходимым, если правление… я — что, смотрите, как бы не вышло боком.

— Не выйдет, Яков Иванович, не выйдет! — сказал Сынчуков. — Ведь это только так вроде бы красиво говорится — семья, а все-таки оно не семья, а колхоз.

Голосование подвело итоги нашим дебатам. Решили незначительным большинством премии механизаторам выдать и выделить на это дело двести рублей. И не деньгами премии выдавать, а подарками.

— Нет, не подарки тут нужны, комиссар, — сказал мне Бардасов, когда мы уже шли по улице вдвоем. — Надо что-то другое найти…

Я чувствовал, как обида на меня затаилась в его сердце.

— Все же не лучше ли будет, комиссар, если мы будем предварительно обсуждать такие заковыристые вопросы?..

С этим я согласился. Премии ведь во многих колхозах дают, вот я и заговорил, только потому…

— Ладно уж… с премией с этой, не в этом дело.

Да, теперь-то я попимаю, мне кажется, что и в самом деле причина не в тех несчастных двухстах рублях…

Но что я так расклеился? Пусть первая стычка с Бардасовым, но ведь они неизбежны, когда люди делают одно общее дело. Да и уж так ли вредны такие стычки? Главное, что не дать им мелочного хода, не раздуть из этого свару, не цепляться друг к другу со всякими придирками. Пусть Бардасов тайно печется о своем авторитете, но мое дело — понять эту тайну человеческой души и стараться, чтобы она не развилась в болезнь, не вредила общему делу. Да, странная должность…

И вот еще эта лекция. Надо успеть к сроку, который сам себе и определил. И Федор Петрович, поди, ждет: как-то сам прочитаешь, секретарь!.. И какое ему дело до того, что ты зашел в тупик в «вопросах любви и дружбы»! Надя, Люся… Николай Николаевич, гарнитур производства ГДР, квартира…

И Генка куда-то собирается, гладит через мокрую тряпку брюки, насвистывает. Никак, на танцульки? Ведь до вчерашнего дня он был яростный их противник. Видал, одеколоном поливает свою молодую лысинку.

— Ты, никак, на гулянку собрался?

— А что, Александр Васильевич, хватит нам с вами холостяковать, я так думаю!..

— Что, нашел нецелованную?

Хохочет. Хохочет во все радостное горло!

— Она кто же такая? Из Кабыра?

— Из чужой деревни я уже брал, здесь надо поискать.

— Да ведь дождь на улице…

— Если любит, выйдет. Привет!

И уходит мой Граф.

«Если любит…» Да, все дело в том, если любит…

И вот я пишу: «Любовь каждого человека невозможно измерить никакой мерой, каждый понимает это чувство по-своему, видит ее по-своему. Эта мера зависит от его мыслей, от интересов. И если между молодыми людьми есть согласие — искреннее согласие, то они счастливы, им доставляет радость видеть друг в друге единомышленника, человека, который поймет тебя с полуслова. И тогда хочется, чтобы этот человек был с тобой рядом каждый день, каждую минуту…»

А за окном идет снег! Вот так! Ведь только что вроде бы шел дождь, я даже изрядно промок, когда бежал домой, и вот — снег! Большие хлопья, как бабочки-белянки, кружатся под фонарем, кружатся и не падают вроде бы на землю, а земля-то уже белая.

Вот и зима…

По улице, по белой улице возле палисадника пробита уже тропочка, но к нашему дому — ни следочка, а на кольце калитки налип снег. Словно и в доме никто не живет. И я даже пугаюсь в первую минуту: не случилось ли что с мамой? Но нет: на ступеньках крыльца, среди пухлого снега — следы маминых чесанок! Ходила к корове и даже выпустила ее на волю, вот стоит, лениво подбирает со снега клочки сена. Странная у нас, однако, корова: длинноногая, как лось, круглопузая, как лошадь. Но мать вырастила ее с теленка и любит, хотя молоком она нас не очень-то балует…

А мама и в самом деле вроде как прихворнула, хотя и не сознается в этом. Не так оживилась, как в прежние мои приходы домой, не так радостно сияют глаза.

— Печку истопила, прилегла… Холод нынче какой, а я вот лежу и думаю: мерзнет мой Санькка без зимнего-то пальто, простудится. Сама уж думала идти к тебе нести валенки да пальто, а ты вот пришел!..

— Да ты-то сама не простудилась ли, мама?

— Нет, Санькка, нет, так чего-то, может, угорела, голова маленько кружится, да все прошло теперь.

— Лежи, лежи, не вставай!

— Покормлю тебя сначала, не ел ведь ты.

Я уже знаю, что прежде всего мама подаст мне — турых[ Турых — здесь: варенец.]. Турых с домашним хлебом маминой выпечки — это «моя еда», и об этом мама знает с моего детства. Она варит турых в печи. Молоко томится в жару до тех пор, пока на дне котла не пригорит. А потом — закваска. Тут нет ничего таинственного, и часто закваску делаю я сам: пустить в стакан холодного топленого молока ложку водки, и все. Через сутки турых готов. Надо будет как-нибудь не полениться и принести в Кабыр, угостить Генку.

Пока я ем, мама опять заводит разговор о своем одиноком житье-бытье, и я уж знаю, к чему он сведется — к снохе и к тому, что пока она «ходить может», вырастила бы внуков. Так оно и есть! Я, по обыкновению, отшучиваюсь:

— Со снохой, анне, не столько радости, сколько горя.

— Что ж поделаешь, Санюк, где горе, там и радость бывает, жизнь большая, Санюк, как ее без горя проживешь…

— Да я, анне, не против, но, сама видишь, увели твою сноху в Чебоксары.

Мать вздыхает тяжело.

— Видно, бог не записал спать в одной постели, Санюк. Да я-то, старая, думаю, что найдется и та, что богом записана, только бы скорей отыскалась, я бы вырастила внуков, пока ходить могу…

И сам не знаю, отчего вдруг по сердцу полоснула мысль о Наде! И мне хочется спросить, не слыхала ли она, как Надя живет со своим Николаем Николаевичем, не приезжали ли они опять на «железном коне» в Хыркасы? Но мать вдруг сама заводит этот разговор. Оказывается, с Иваном Николаевичем происходит что-то странное: старик начал попивать кырчаму! С чего бы это? И все что-то зятя поминает худым словом. Нет, она сама не слышала, да вот люди говорят.