Михаил Булгаков - «Мой бедный, бедный мастер…»

В громадной, до крайности запущенной передней, скупо освещенной малюсенькой лампочкой под высоким потолком, на стене висел велосипед без шин, стоял громадный ларь, обитый железом, на полке вешалки лежала шапка, и уши ее свешивались вниз.

За одной из дверей гулкий мужской голос в радиоаппарате говорил что-то стихами.

Иван Николаевич устремился прямо вперед, в коридор, рассуждая так: «Он в ванне, конечно, спрятался».

В коридоре было темно. Потыкавшись в стены, Иван увидел слабенькую полоску [света] внизу под дверью, нашарил ручку двери, несильно рванул ее. Отскочил крючок, и Иван оказался именно в ванне, подумав о том, что ему повезло.

Однако повезло не так уж, как бы нужно было. На Ивана пахнуло влажным теплом, он разглядел цинковые корыта на стене, колонку, в которой светились красноватые угли, и ванну со сбитой эмалью, всю в черных страшных пятнах. В этой ванне стояла голая гражданка лет сорока, вся в мыле и с мочалкой в руках. Она близоруко щурилась на ворвавшегося Ивана и, очевидно, не узнав его, сказала тихо и весело:

— Бросьте трепаться, Кирюшка! Что вы, с ума сошли? Федор Иванович сейчас вернется. Вон отсюда сейчас же! — и махнула на Ивана мочалкой.

Недоразумение было налицо, и повинен был в нем, конечно, Иван Николаевич, но не желая признаваться в этом, он тихонько воскликнул:

— Ах, развратница, развратница! — и убежал, закрыв дверь ванной.

Через несколько секунд он был в кухне. Обитатели квартиры куда-то все разошлись, и на громадной плите стояли потухшие, безмолвные примусы и керосинка. В окно кухни светила луна и фонарь. Иван сел на табурет, отдышался, собрал в порядок мысли и решил, что ненавистный преступник ускользнул через черный ход. К этому присоединилась мысль о том, что, пожалуй, так просто такого не поймаешь. Поэтому Иван Николаевич решил вооружиться свечой и иконкой. Пришло это ему в голову потому, что фонарь освещал как раз тот угол, где висела в пыли и паутине много лет назад забытая икона в раме, из-за которой высовывались концы двух венчальных свечей в золотых колечках, а пониже — бумажная иконка, изображающая Иисуса.

Иван присвоил одну из этих свечей, а также и иконку, нашарил замок, вышел на черный ход, навсегда покинув неизвестную квартиру, морщась от конфуза, который он пережил в ванне, и размышляя о том, кто этот наглый Кирюшка и не ему ли принадлежит шапка с ушами.

Шел он теперь медленно, потому что бежать у него сил уже не было. Очутившись вновь в гадком переулке, Иван Николаевич огляделся и убедился, что беглеца в нем нет. Заглянув на всякий случай в две подворотни, Иван сказал себе: «Стало быть, он на Москве-реке. Вперед!»

Следовало бы спросить, пожалуй, Ивана Николаевича, почему он полагает, что преследуемый именно на Москве-реке, а не где-нибудь в другом месте. Да спросить было некому, переулок был пустынен. Иван устремился в переулки и тупички, ведущие к Москве-реке.

Через некоторое время Ивана Николаевича можно было увидеть на ступенях громадного гранитного амфитеатра на берегу Москвы-реки.

Купальный сезон еще не наступил, но здесь уже нашлись спортсмены-купальщики. Яркий фонарь освещал четырех молодых людей в красных плавках. Пятым был какой-то приятный бородач, полураздетый и курящий, сидящий возле рваной ковбойки и расшнурованных стоптанных сапог.

Вымотавшийся до последней степени Иван Николаевич решил выкупаться, чтобы, освежившись, с новыми силами продолжить поиски. Он быстро разделся, поручил свою одежду бородачу и ласточкой кинулся в воду. Дух перехватило у Ивана Николаевича, до того была холодна вода, и мелькнула даже мысль о том, что он не выскочит на поверхность. Однако выскочить удалось, и, отфыркиваясь и отдуваясь, с круглыми от ужаса глазами, [Иван Николаевич начал плавать]. Тело быстро привыкло к воде, и Иван Николаевич получил желанное облегчение, плавая в дурно пахнущей черной воде, в которой отражались световые зигзаги от береговых фонарей.

Наплававшись, Иван Николаевич вылез на гранитные ступени, посинев и покрывшись пупырышками, залязгал зубами и направился к тому месту, где оставил под охраной бородача свое платье.

Немедленно выяснилось, что с Иваном сыграли еще одну скверную штуку (и как сразу он не догадался, конечно, всё та же шайка с Патриарших): именно — похитили не только его одежду, но и самого бородача. На том месте, где была груда платья, остались только полосатые кальсоны, рваная ковбойка, свеча, икона и коробка спичек. Погрозив кулаком куда-то, Иван Николаевич облачился в то, что было оставлено негодяями. Ему, собственно говоря, было безразлично, во что одеться, не смущало его и то, что исчезло удостоверение Массолита, которое он носил всегда в кармане. Беспокоило его другое соображение: удастся ли ему в таком виде пройти благополучно по Москве? Могли пристать — все-таки странно как-то могло показаться прохожим… Могла произойти какая-нибудь придирка, задержка. А задержка никак не входила в планы Ивана Николаевича, имевшего в виду важнейшую цель — поимку консультанта.

Иван Николаевич оборвал пуговицы с кальсон внизу, там, где они застегиваются у щиколоток, в расчете на то, что, может быть, тогда кальсоны примут за летние брюки, напялил, подпрыгивая на холодном граните, ковбойку, и удалился от Москвы-реки, сказав самому себе:

— К Грибоедову! Он, конечно, там.

Иконку он спрятал в карман ковбойки, вместе со спичками и булавкой, длинную свечу зажал в руке.

Город уже жил ночной жизнью. В этом Иван Николаевич убедился, лишь только добрался до Остоженки. Пролетали в пыли, бряцая цепями, грузовики, на платформах коих, на мешках, раскинувшись, лежали мужчины, в открытых окнах виднелись огни под оранжевыми абажурами, в семафорах менялись огни, и в рупоре хрипло ревел на углу бравурный полонез, означавший, что Евгений Онегин сейчас увидит Татьяну на балу.

Опасения Ивана Николаевича оправдались: на него обращали внимание, и не раз, смеялись и оборачивались. Тогда он принял решение идти переулочками, там, где потемнее, где не так назойливы редкие прохожие, где не остановят босого человека с растрепанными после купанья волосами, в кальсонах, которые все же не стали похожими на брюки.

Иван так и сделал: углубился в таинственную сеть переулков у Арбата и пробирался под стенками, пугливо оглядываясь, прячась в подъезды, избегая перекрестков со светофорами, зданий посольств, у которых дежурили милиционеры.

В это время во всех окнах тяжелым мощным басом пел генерал Гремин о том, как он любит Татьяну.

Довольно большой кремового цвета двухэтажный дом, выстроенный более чем сто лет назад, не раз с тех пор перестраиваемый и ремонтируемый, находился на бульварном кольце в глубине чахлого сада, отделенного от тротуара кольца резною чугунной решеткой. В наши дни площадку перед домом заасфальтировали и в летние месяцы ее накрывали тентом, так что получалась обширная веранда.