Михаил Булгаков - «Мой бедный, бедный мастер…»

— Это опасный переулочек, ох, до чего опасный,— и, видя мое изумление, пояснила: — Здесь может проехать машина, а в ней один человечек…

— Ага,— сказал я,— так, стало быть, надо уйти отсюда.

И мы быстро пересекли опасный переулок, где может проехать какой-то человечек в машине.

— А вы боитесь этого человека?

Она усмехнулась и поступила так: вынула у меня из рук цветы, бросила их на мостовую… затем продела свою руку в черной перчатке с раструбом в мою, и мы пошли рядом».

Булгаков при первой правке текста оставил этот фрагмент, но внес, на первый взгляд незначительную, поправку: в машине мог проехать уже не «человечек», а — «человек». При второй правке писатель решил этого «человека» из текста изъять вовсе.

… в высшей степени заинтересованный любовной историей .— В предыдущей ред. на обороте листа запись: «…в высшей степени интересуясь этой…» И далее несколько строк тщательно зачеркнуты чернилами, причем во всех экземплярах машинописи.

— Настали совершенно безрадостные дни. Роман был написан, больше делать было нечего, и мы оба жили тем, что сидели на коврике на полу у печки и смотрели в огонь .— Вся история знакомства мастера и Алоизия Могарыча была перечеркнута Булгаковым (или Еленой Сергеевной по его просьбе) красным карандашом, а новый вариант этого эпизода так и не был вписан, поскольку это произошло во время последней стадии болезни писателя. Булгаков не имел уже сил ни писать, ни диктовать. 5 марта 1940 г. Е. С. Булгакова записала в дневнике: «Приход Фадеева. Разговор продолжался сколько мог. Мне: „Он мне друг“. Сергею Ермолинскому: „Предал он меня или не предал? Нет, не предал? Нет, не предал». В описании знакомства с Могарычем было много деталей, указывавших на реальное знакомство Булгакова с его другом драматургом Сергеем Александровичем Ермолинским. Очевидно, в последние дни жизни Булгаков отказался от подозрений против Ермолинского, но уже не смог написать новую историю Могарыча. В беседе с литературоведом С. Н. Семаковым в 1969 г. Елена Сергеевна повторила этот предсмертный вопрос Булгакова: «Друг ли Ермолинский?» Впоследствии Е. С. Булгакова не стала восстанавливать текст о Могарыче, хотя ряд других зачеркнутых мест восстановила. В окончательной редакции она дала следующий текст из более ранней, второй полной рукописной редакции: «— Настали безрадостные осенние дни,— продолжал гость,— чудовищная неудача с этим романом как бы вынула у меня часть души. По существу говоря, мне больше нечего было делать, и жил я от свидания к свиданию. И вот в это время случилось что-то со мною. Черт знает что, в чем Стравинский, наверное, давно бы уже разобрался. Именно, нашла на меня тоска, и появились какие-то предчувствия». По всей вероятности, Е. С. Булгакова не хотела публиковать историю Могарыча, чтобы не ставить в неудобное положение С. А. Ермолинского. 17 ноября 1967 г. она записала в дневнике свой разговор с Ермолинским по поводу его воспоминаний о Булгакове: «Если ты хочешь, чтобы я приняла твою статью целиком, переведи прямую речь Миши в косвенную. Ты не передаешь его интонации, его манеры, его слова. Я слышу, как говорит Ермолинский, но не Булгаков. И, говоря откровенно, мне определенно не нравятся две сцены, одна — это разговор (якобы ты журналист), а вторая — игра в палешан». Здесь имелся в виду, в частности, эпизод в мемуарах Ермолинского, где он берет шуточное интервью у Булгакова под видом журналиста. А Могарыч в романе назван журналистом (подробнее см.: С о к о л о в Б. В. Расшифрованный Булгаков: Тайны «Мастера и Маргариты». М., 2005. С. 167—182). По всей видимости, наиболее оправданным текстологическим решением является включение эпизода с Могарычем в условно-канонический текст романа. Ведь Булгаков собирался наделить этого героя биографией, а это — единственный сохранившийся вариант ее. Впервые он был включен в текст романа, изданный в 1973 г., и затем присутствовал во всех изданиях романа вплоть до 1989 г.

… поглядел в лицо Воланду прямо и смело .— После этих слов в первом экземпляре машинописи дальнейший текст со слов «Тут вдалеке за городом…» и кончая словами «а Воланд — на правой» изъят кем-то (оторвано пол-листа), а во втором экземпляре он, к счастью, сохранился. И в настоящем издании впервые восстанавливается подлинный текст романа.

Текста же, вписанного позже Е. С. Булгаковой в окончательную редакцию и затем публиковавшегося во всех изданиях «Мастера и Маргариты»:

«И тогда над горами прокатился, как трубный голос, страшный голос Воланда:

— Пора! — и резкий свист и хохот Бегемота.

Кони рванулись, и всадники поднялись вверх и поскакали»,— ни в одном экземпляре машинописи нет. Понятно, что эта позднейшая вставка имела вынужденный, цензурный характер, поскольку Воланд у Булгакова одобрительно отзывался о деятельности Сталина — сатана хвалил генсека! Что не осталось не замечено первыми слушателями романа. Е. С. Булгакова записала в дневнике 15 мая 1939 г., на следующий день после завершения чтения романа Булгаковым друзьям: «Последние главы слушали, почему-то закоченев. Все их испугало. Паша (П. А. Марков.— В. Л. ) в коридоре меня испуганно уверял, что ни в коем случае подавать нельзя — ужасные последствия могут быть…»

… он отдается с легким сердцем в руки смерти, зная, что только она одна …— Писатель не закончил эту фразу, или, быть может, Елена Сергеевна ее не дописала во время диктовки текста. Во всяком случае, при подготовке окончательной редакции Елена Сергеевна закончила фразу так: «…только она одна успокоит его».

… сидящий был глух или слишком погружен в размышление .— Булгаков при работе над заключительными главами романа использовал уже упоминавшиеся легенды о пятом прокураторе Иудеи. Приведем некоторые фрагменты из легенды «Понтий Пилат», рассказывающие о страданиях бывшего прокуратора в период его пребывания в Галлии (в Альпах):

«Почти непрерывно сверкала молния на небе Галлии, покрывшемся тяжелыми, мрачными облаками, и на мгновение освещала дикую лесную площадку с большими елями… С воем проносился бурный ветер… К этому примешивался глухой гул, раздававшийся от плеска волн…

Но ни на что не обращал внимания человек, который в глубокой задумчивости сидел на пне разрушенного бурею дерева, тяжело подперев голову рукою… Мрачно смотрел он перед собою… Целый день бродил он в лесах и горах… думая только о своем несчастии… И затем наступал час, когда он, утомленный, опускался на пень дерева, или камень, или даже на голую землю, подпирая голову рукою, и, охваченный диким отчаянием, мрачно смотрел перед собою…» («Понтий Пилат…». С. 95—96).