Владислав Николаев - Мальчишник

Любители гоняли с другой горы, не обжитой еще динозаврами. Сложенный из снежных блоков трамплин катапультой выбрасывал метров на двадцать. Боишься прыгать — спускайся вихрем по разбитой лыжне рядом.

А вот и они — дружки Максимыча, цеховые ребята, — в промасленных телогрейках, толстобрезентовых спецовочных штанах, в суконно-войлочных сталеварских куртках и рукавицах, однако на первоклассных прогибистых лыжах с ротофелловскими креплениями: слесари, монтажники, сварщики, ремонтники, прокатчики, и в самой гуще — свой среди своих, такая же рабочая косточка, как и все, — атаманил старший оператор стана «650» Максимыч.

Отдельные лица я узнаю: тагильских окраин парни, выйская да гальянская вольница, погуливавшая в злые военные годы с ножичками за голенищами собранных в гармошку сапог и в продолжение традиции отцов и дедов ходившая порой стенкою улица на улицу. На войне не успели испытать себя, однако тела и лица — в боевых отметинах. Коли уж такие парни встали на спортивные лыжи — дрожите олимпийские и мировые рекорды!

Сердце обмирает глядеть с вершины горы вниз. Уносящиеся туда на крыльях распахнутых ватников скоро скрываются из виду и лишь через минуту-другую, уменьшившись в размерах до болотной кочки, объявляются — выныривают в долине. Максимыч крепко держится в седле. Ни нырки, ни кочки не валят его. Закачается, потеряв опору одной ногой, но тотчас выправится и утвердится в присадистой стойке. Но вот кто-то не удержался. Лыжи — в щепки, дюралевые палки — в дугу, а сам, рискуя сломать шею, обронить голову, в снежных клубах катится, перевертываясь, до края склона. Но за свои головы тут не боятся.

Летом я пришел к Максимычу, чтобы поздравить его с новосельем, но вместо праздничного убранства застал в хоромах полный развал. На полу и стульях, на столе и диване — рюкзаки, сапоги, штормовки, консервные банки, закопченные котелки, удочки. Среди этого развала Максимыч и цыганистой яркости молодая жена его, дипломированный инженер-агломератчик, стоящая на служебной лестнице несколькими ступеньками выше своего супруга-рабочего, складывали на весу оранжевую палатку, чтобы свернуть ее в скатку и вложить в чехол.

— Вот незадача! — рассердился на себя хозяин. — Опять ни посидеть, ни поговорить. В поход отваливаем на Северный Урал. По восточному склону поднимемся, перевалим на западный, а там по Велсу и Вишере сплавимся на плоту. Иду командиром группы, так что даже ради встречи выпить никак нельзя — ответственность.

— Как это тебя отпускает молодая жена?

— И она со мной. О, ты ее еще не знаешь. Любит полю, как породистая охотничья собака. Услышит только слово «лес» — сразу уши торчком, глаза засияют. Бросает кастрюли, стирку и — бегом по квартире собирать шмутки.

— Так, так, Гена! — светло и радостно отозвалась Рая. — Почаще произноси слово «лес».

А то еще каленым зимним деньком чуть не силой приволок меня в клуб моржей на берегу Тагильского пруда… В прогретой калориферами, сверкающей пластиком, кафелем и эмалями раздевалке Максимыч разболочился и, в плавках, резиновых купальных тапочках, в матерчатой, завязывающейся на затылке тесемками шапочке, выскочил на обледеневшую тропинку, ведущую к дымящейся купели, и с разгона — вниз головой. Отфыркиваясь, смачно крякая и выплескивая на лед брызги, от которых края проруби покрылись аквамариновой глазурью, энергичным, сильным махом прошел он двадцатиметровую прорубь туда и обратно.

Растирая в раздевалке ошпаренное, мясисто-красное плотное тело, он говорил с неостывшим возбуждением:

— Думаешь, и мне шибко охота вниз головой в этот огонь? Дома силой принуждаешь себя собраться. Да если еще вот такой денек, какой сегодня, — за тридцать. Лучше бы на печи сидеть да рассказывать сыну сказки. А когда выкупаешься — душа поет. Радехонек, что пересилил себя. Помнишь, ты в школе читал: «жизнь прекрасна и удивительна!»? Вот когда жизнь прекрасна и удивительна — после огненной купели!

Еще угощал он меня жаркой русской баней: плеснешь ковшичек кипятка на сложенную из белых глыбастых кварцитов каменку, и взрывается сухой пар в десятки атмосфер: всласть понежили мы друг друга пушистыми и мягкими, как шелковые женские руки, березовыми вениками.

В первом давнем походе Максимыча обязали вести дневник; каково же было его изумление, когда по возвращении домой перепечатанные на машинке страницы вызвали нелицемерное восхищение друзей: «О, да ты настоящий летописец!» С тех пор, запасшись надежной тетрадкой, в поход он отправляется в неизменной роли летописца. В сокровенном ящике стола накопилась гора дневников — целое собрание сочинений, и мне понадобился длинный вечер, чтобы изучить его.

С завидной раскованностью Летописец закрепляет увиденное на бумаге, не упустит ни одного события, ежели есть в нем хоть искорка смешного. Там и сям звездятся детали и подробности, достойные более широкого круга читателей.

Но обязанность фиксировать события изо дня в день, писать без выбора обо всем подряд, о каждом шаге своих спутников портит дело: рядом с существенным и интересным много всякого мусора, к тому же ни в одном из дневников поденные записи не схватываются, не объединяются в единое целое какой-либо сквозной мирообъемлющей мыслью. Однако стоит ли упрекать в этом Максимыча, если нынче и писатели, бывает, так пописывают — без никакого выбора.

Не спится Максимычу-Летописцу на литых сапогах под головой, не освоилось еще избалованное за долгую зиму тело с казацким ложем, а может, иное беспокоит мужика на пороге пятидесятилетия, — ворочается с боку на бок, вздыхает, крякает, наконец и вовсе поднимается с полу.

— Захотелось горло дымком просквозить, — обращается он ко мне. — Не составишь ли компанию?

— Можно составить.

По всему дебаркадеру валяются пассажиры нашего «Метеора» — на полу, на столах и скамейках; даже на буфетной стойке лежат валетом две девушки в защитного цвета стройотрядовских костюмах.

Из опасения наскочить впотьмах на мель либо на оброненное из сплавного плота полузатонувшее бревно «Метеор» по ночам не ходит, отдыхает. Такое бревно, упершись утопленным затяжелевшим концом в речное дно, при бешеной скорости крылатого судна может прошить его, как иголка. В наступившей сутеми нас выпроводили на ночевку, а уже на рассвете, в пять утра, позовут снова на посадку.

Максимыч уверенно шагает через скрюченные тела спящих. Под тельняшкой на руках и плечах бугрятся литые мускулы, широкая и выпуклая грудь — вечевым колоколом, а голова, мало сказать, держится прямо — откинута с особенным достоинством чуть назад. И в давние годы он был таким же — не гнул головы, глядел глаза в глаза, и грудь выпирала если не колоколом, то колокольцем, звонким и певучим. Переменился он мало. Я уже давно заметил, что люди, помнящие детство, преданные его дерзким загадам и началам, не спешат стареть и меняться, а ежели чуточку все же меняются, то в лучшую сторону — хорошеют, светлеют, добреют душой и телом. Тех, чья память засыпана, как Помпея, пеплом разочарований и отречений, бывает не узнать и через десяток лет…