Владислав Николаев - Мальчишник

В первые месяцы войны явились перед нами такие люди, поражавшие воображение своей немыслимой элегантностью — будто с иностранных кинолент сошли на булыжные мостовые, запестрели среди лопотин. Это были эвакуированные из Киева, Харькова, Ленинграда и многих других городов, которые терзал фашист.

Мэтр — ленинградец. Стоя перед окном, он внимательно и строго перелистывал наши альбомы, и у меня обмирало сердце от ожидания. Я ждал восторгов, но согласен был и на скромную похвалу. Каждый мой рисунок представлялся мне шедевром хотя бы потому, что перенес его на чистую бумагу собственной рукой. Это ведь чудо — из ничего создавать что-то. К тому же все мои рисунки — точь-в-точь как в книгах, никаких отклонений. А вот у Максимыча отклонения. Оселедец свисает не по-за тем ухом.

Перевернув последнюю страницу, Мэтр сказал, обращаясь к Максимычу:

— Твою руку можно расписать. Приходи по вторникам и воскресеньям к трем часам дня. Впрочем, если хочешь, являйся каждый день. Я всегда тут. Вместе будем работать. Ну, а тебя, — оборотил он в мою сторону провалившиеся мученические глаза, — совсем нет в твоем альбоме. Под копирку все. Вон и следы ее под карандашной раскраской видны. Это, мой друг, очень плохо, когда в твоей работе нет тебя.

Благородный Максимыч ни тогда, ни после ни разу не вознесся надо мной, торжествуя свой успех. Огорченный за меня, он даже не догадывался, что можно торжествовать.

— Ну его к черту, — говорил он на улице. — Я тоже ходить не стану. Ахинею какую-то нес — не поймешь ни черта. Как это нет тебя, когда ты есть и идешь рядом со мной?

Помогать Александру Николаевичу я не вызвался, но после уроков каждый день оставался поглядеть, как они работают, художники и его подмастерья.

В коридоре второго этажа со стремянок они смыли в простенках между широкими окнами известку, втерли в обнажившуюся штукатурку какую-то сырую смесь, а когда штукатурка высохла, Александр Николаевич, заглядывая в цветную, величиной с ладонь, открытку, набросал углем на одном простенке трех богатырей — Илью Муромца, Алешу Поповича и Добрыню, на другом — скорбно склонившуюся над озером-омутом, горюющую по братцу Иванушке сестрицу Аленушку, на третьем — еще одну сестричку и одного братца, убегающих по мостику через ручей от страшной грозы, гнущей и ломающей позади огромные, под самую тучу, деревья; братцу не очень-то боязно, ибо он надежно устроился на закорках сестрички, а вот она перепугана насмерть — и за себя и за младшенького.

Потом вся бригада, вооружившись подносиками-палитрами с выдавленными на них красками и свеженькими обмытыми кистями, расположилась на стремянках против трех богатырей, и Александр Николаевич стал показывать, куда и какие краски наносить и в каком направлении растягивать мазками. Максимычу он скоро перестал давать советы и лишь поглядывал на него с нескрываемым удивлением. На следующий день перед началом работы он подозвал мальчика к себе и, склонившись к его лицу, заглядывая в глаза, произнес отечески ласковым голосом:

— Дай-ка я посмотрю в твои глазенки… Вишь, какие горяченькие. Понимают краски. Передвинь-ка свою стремянку к сестричке с братцем на закорках и попробуй расписать их самостоятельно, ежели что не так, я подправлю.

Ободренный доверием, перестав замечать все вокруг себя, кроме возникающей из небытия на стене картины, Максимыч целый месяц не слезал со стремянки. Я на это время потерял друга, а Александр Николаевич, помнится, ничего даже не подправил на его простенке.

По завершении всей работы в школе действительно стало и светлее, и теплее, и просторнее, будто опали стены и загремели на нас летние грозы, запахло омутами, травой, листвой и внятно заговорили с нами живыми голосами все они — из дальнепрожитой, но бесконечно родной и понятной жизни, заговорили «о подвигах, о доблестях, о славе», о любви, страданиях и никогда не оставлявших надеждах.

Надо досказать об Александре Николаевиче. В последний раз Максимыч видел его лет десять назад, был еще живой.

Перед ним стоял немощный старик, неухоженный, наброшенный, в ином, не военной поры, но таком же обглоданном молью зимнем пальто, напоминавшем балахон, хотя встреча произошла в жаркий летний день, и разительно походил он на старика с кружкой, написанного в давние горы им самим, молодым и крепким, только вместо кружки держал в руке кривой батожок; его светлоясные глаза сквозь толстые стекла очков смотрели на Максимыча и на весь мир с любовью и нежностью, благословляя на счастливую жизнь и вечную молодость.

— Геннадий? Как же, помню, помню. Помогал мне расписывать стены в школе, а в другой раз еще замечательно пилил со своим другом дрова. Хорошие были мальчики. Вы никогда не забывайте, что были хорошими мальчиками…

Наконец-то я нащупал, осознал и определил природную особинку Максимыча, изюминку его простой натуры, выделявшую его в кругу друзей, рабочих и нерабочих, — врожденная артистичность. Именно она, артистичность, влечет его к песне и лыжам, ведет в горы и тайгу, притягивает к хорошей книге и стихотворению.

Разговорившись о бессребренике Александре Николаевиче, он впервые признался, что, уйдя в середине учебного года из восьмого класса, собирался поступить в художественно-промышленное училище, да отговорили родные и близкие: ненадежны, мол, перспективы, на хлеб с квасом не заробить.

Но неудовлетворенность Максимыча редко гложет, потому что не заглушил в себе артистические потребности.

Когда по возвращении из Сибири некоторое время я жил в родном городе, он перечитал из моей библиотеки всех поэтов: Блока, Есенина, Багрицкого, Пастернака. Полюбившиеся стихотворения заучивал наизусть, а потом с заразительным запалом декламировал их красивым девушкам:

Не этими ли стихами приворожил смуглолицую молоденькую инженершу, только что приехавшую по распределению в наш город после окончания горного института? Взяв за белы руки, он княгиней ввел ее в «низкие хоромы», бревенчатую избушку с банной величины окошками, упиравшимися летом в землю, зимой — в снежные заносы.

Через несколько месяцев и мне стукнет полета. Словно взобрались мы с Максимычем на вершину некой горы, с которой далеко и широко видно, что осталось позади, а также открылись новые просторы и дали, кои надо еще осилить. Позади узнаются дебри и чащи, где я сбивался с пути, блуждал и, обессиленный, на карачках выбирался на дорогу.