Владислава Николаева - Кого не жалко

– …аа…аа…

По простору жёлтого луга разносится жалобный плач. Иногда его разбивают вырвавшиеся из горла звуки. Ничего вразумительного, вытянутые гласные. Краски трав и леса блекнут. Слившиеся в одну полосу на расстоянии кроны чернеют, семенные колоски вблизи кажутся спящими, с поникшими головами. Или горестными на фоне плача. Небо густеет сумерками.

– аагхаа…а-а-а…

Плач глупо выдаёт место, где я стою на коленях. Звуки прерывисто иссякают, стоит кончиться воздуху в переломленной в поклоне к земле груди. На лицо свисают нечёсанные космы. Руки скользят по стволу, собирая ладонями коровую крошку и клейкий сок. Враждебно настроенные люди приближаются. Семеро, все мужчины. Чувствуют себя хозяевами, власти на них нет. Незасеянные равнины за спиной, впереди – лес, место, созданное для укрытия от хищников. Не добежавшей жалкий километр жертве остаётся только бессильно плакать от обиды на судьбу. Кругом дикие места. Кричи как угодно, хоть оборись, эти только подбодрят «давай, давай!» Они любят крики. Сначала бьют, потом пользуются. Меня, пансионскую воспитанницу, не обученную жизни в лесу, хватает за волосы вожак…

В этот момент я теряю способность выдавать свой истерический, с прихлипываниями смех за рыдания. С замахом тяну зверя-мужика к одинокому стволу, у которого якобы притулилась поплакать. Как вцепился урод, даже руками ускорять не пришлось, хватило напрячь мышцы шеи… Какое гладкое вхождение в ствол… разумеется, в переносном смысле. Но в самом деле – ровнёхонько, ни одному сегменту плоти не удалось промахнуться мимо серой рытвистой коры. Нос вообще внутрь вошёл.

Зад перевесил. Вожак булькнул и рухнул. Вся рожа в крови и соплях, в неуспевшей опуститься руке клок волос. Бух. Упала.

Приманка всегда я. От того нигде больше не успеваю. Когда нужна приманка, мне достаётся только заводила, и его я не стараюсь доубить, если выжил. Пусть знает, что девчонки не так уж безобидны. Может, поостережётся обижать в следующий раз. Если ещё сможет проявлять интерес к девчонкам.

Поднимаюсь с колен без спешки, отряхиваю пёструю тряпку, заправленную за пояс брюк, от налипшей соломы и сора. Оглядываюсь через левое плечо – он неподвижно смотрит на меня. У ног шесть трупов. Предпочитает доводить дело до конца. До абсолютного.

Выглядит также, как до перехода. Смотрит на меня. Упёртый. Отказывается прятать лицо. Может, эти уроды стали трупами только потому, что он опять не спрятал лицо. Хотя, конечно, не только. Прежде всего не надо было думать, что нас можно поймать. В тех краях, где нас, себе на голову, вырастили, пансион-пансионат значит совсем не то, что здесь. В пансионате не поправляют здоровья, а доказывают его несокрушимость. В пансионе учат манерам, не соблюдая их.

Недолго посмотрев на него, я зашагала в сторону чернеющего леса. Пружинисто, широко, скачуще. Живая земля, родящая, не городская, приятно потоптать. Из-за спины привычно не долетало ни звука движения. Я отучилась оглядываться. В смысле, не приучалась.

Авангардная нога ухнула в брошенную нору. Он не кинулся, как прежде, ловить. Привык к моему чудачеству ходить, как слепая, когда нет нужды таиться. Также тихо за спиной. Я фыркаю от смеха. Перехожу на бег.

Здорово бежать не в загоне с решёткой, проволокой и коротящими синим током и белыми искрами проводами.

Уже говорила – жизни в лесу не приучена. Вообще жизни не приучена.

Надрыву приучена. Трясти решётку от энтузиазма, с налитыми кровью глазами, закусив удила, совершать надрыв чужого подвига, волочь сохранённые конечности в бокс, получать по шее за то, что у них смогло пойти не так… и дальше по программе.

Как легко бежится без понуканий! Я кручу солнца, не притормаживая для стойки, мешают волосы, мешает заправленная за пояс штанов тяжёлая тряпка. Как свободно! В повороте назад в обзор попадает его тёмная фигура, ночь всё больше приближается к цветам его одежды. Можно подумать, из нас двоих дама я. Видел бы кто, как кое-кто упёрся, не желая надевать ни то, ни другое, ни третье, пока я не перерыла все запасы того фармазона и не отыскала чёрные штаны и майку… Только я нашла ещё и плащ. И где, спрашивается, плащ? Где третье?

Пропарываем в лёгком беге дикое, незасеянное поле, чёрный лес, череду оприходованных полей, кладбищице, сельцо, лесок, деревеньку… когда бежим всё как-то скукоживается – на такой скорости приучены бежать, очень быстро, желательно так, чтобы и не слышать щелчков хлыстов за спиной. Заходим в взгорье, огибаем болото по дуге – нам так быстрее, чем искать кочки. Угадайте, кто не снизойдёт до поиска кочек?

Но да он жутко сильный, для него поиск кочек на болоте по-своему оскорбителен, ведь он способен бежать с такой скоростью, что вода удержит, значит, и топь не уцепится. Всё равно срезать болотом – это торопиться надо. А чего нам торопиться? От нас ещё никто не уходил. Куда уходить? Миры – маленькие, круглые, попробуй спрячься.

В город тоже не заходим. Но на меня сходит охотка побегать по-настоящему, до свистца в лёгких. Кольнув насмешливым взглядом, бросаюсь выкладывать петли по пустоши. Он – за мной. Хэх, нет в его поворотах плавности, все понемногу но срезал и выпрямил. Заточен под схватить, да побыстрей. Меня учили не только побыстрей – рассудили, что гожусь в приманки. Заставили научиться бежать в три раза быстрее него, выбирать непредсказуемые маршруты, закладывать такие кренделя и при этом на каждом шаге быть способной смотреть через плечо с бесючей, доводящей до каления улыбочкой.

Банальщина! Я не умею рассказать, что вижу, чую, слышу и осязаю. От меня отделывались ничего не значащим словом – чутьё или интуиция, тебе без неё не выжить, тебе без неё не уцелеть, без неё ты погибнешь, без неё ты сдохнешь… В финале было «чтоб ты сдохла!»

Плохо расстались, некрасиво. Я, конечно, не подарок, но разве в скандалах вина лежит не на обоих сторонах конфликта?

Я не умею рассказать, как вкусен напитанный сумерками воздух. Иногда приходится открывать рот от жадности, вдыхая его в прок. Я не могу объяснить, что в прок его запасти невозможно – воздух сумерек на природе – лучший сорт воздуха свободы, его можно вдыхать только в момент, в загашниках он теряет свои свойства, как выветрившаяся микстура. Я не могу обосновать, почему мне так нравится ощущение поддающейся шагам земли, её сырой запах. Почему так умиляют глаза травяные стрелки, развесистые ветки, еловые лапки и сглаженный расстоянием в идеал звёздный диск. Есть время, когда он смотрит сверху сам на согретую своим телом жизнь, тогда нельзя смотреть на него, но, если он склонён к горизонту, смотреть можно. Он будет играть красками, будет разбрасывать отсветы, демонстрировать непревзойдённое совершенство своей красоты, превосходя все её стандарты, он заставит пытаться сравниться с собой картину, мелодию, стих, песнь. И лучшие умы будут винить себя в бездарности, как я, затрудняющаяся сказать, что мне хорошо на свободе, и что такая свобода, как здесь, по-моему очень хороша.