Витаутас Петкявичюс - Рябиновый дождь

Она исчезла за открывшейся дверью, а Саулюс все еще видел ее, выходящую из воды и сжимающую в горсти прядь мокрых волос.

Нечто подобное он видел на больших и очень дорогих картинах, привезенных в Москву из-за границы. По нескольку раз проходил мимо, стесняясь Грасе, поглядывая тайком и болтая жене всякую ерунду о древних художниках и Библии, в которой они черпали вдохновение, будто его совсем не интересовала нагота этих дородных и совсем уж не молодых красоток.

— Тебе нравится? — спросила Грасе.

— Так себе. — Он улыбнулся ей, благодарный, что она угадала его состояние и остановилась, позволяя ему поглазеть. — Они такие толстые, розовые, словно поросята.

— А я? — зардевшись, обеспокоенно спросила она.

— Ты? — его удивила такая смелость. — Ты — совсем другое, — понял, что врет, и поправился: — Хотя я еще никогда тебя такой не видел.

— Сам виноват. — Она сильно сжала ему пальцы и как ребенка увела от этих красивых картин.

Потом он еще не раз вспоминал их, но здесь было другое. Изумительная женщина двигалась и распространяла вокруг себя тепло, от которого подкашивались ноги и немели руки, хлопала дверью и плавала по омуту, разбрызгивая серебро, рассыпанное щедрым лунным светом… Нет, все это глупости. Бируте была чужая, таинственная и поэтому очень привлекательная…

«Ведь это нечестно», — не дождавшись ее, подумал Саулюс и с большой неохотой вернулся в комнату. Не заставил себя долго ждать и хозяин.

— Добрый вечер, — едва открылась дверь, поторопился поздороваться Саулюс.

Через порог ввалился тот самый пожелтевший человечек. Он остановился, не выпуская дверную ручку, и зло спросил:

— Что, мало тебе дал?

— Я могу и эти вернуть, — рассердился Саулюс.

— Тогда зачем приехал?

— Нога, — и вытянул ее. — Даже на тормоз не нажать. А жена где?

— В баньке парится, — ответил тот, сбрасывая с себя полушубок и исподлобья наблюдая за непрошеным гостем. — Поэтому и окна не занавесили, чтобы там побольше свету было.

— Хорошая штука — своя банька, — тяжело вздохнул Саулюс.

— Какая там своя!.. Лесхозовская. Считай, даже не спрашивали, прямо на дворе построили, гады. Еще подпалят когда спьяну.

Саулюс смотрел на его впалую грудь, на высохшие, словно хворост, руки, наблюдал за злыми, поглядывающими из-под густых бровей глазами и никак не мог понять, что заставляет такую здоровую, словно сошедшую с дорогой картины бабу делить постель с этаким хорьком.

А он, видишь ли, еще хорохорится! Ему в баньке свету слишком мало! Саулюса охватила острая зависть, когда он представил себе, как эта пожелтевшая позапрошлогодняя шишка плещется рядом с прекрасной, как лебедь, хозяйкой. «Я бы его кипятком ошпарил, но к себе не подпустил, — злился он и сравнивал: — Словно шишка, вылущенная белкой: ни пользы от нее, ни семян…»

— Чего уставился? — рассердился хозяин.

— О жизни думаю, — выкрутился и предложил: — Может, по глоточку по случаю знакомства и для согрева?

— Да нельзя мне, — приуныл тот.

— Ну что вы!.. После баньки очень даже полезно. Говорят, что Петр Первый и закон такой издал: казенный мундир продай, но чарку после бани пропусти, бешеную кровь разгони.

— А у тебя сильно бешеная?

— Так себе.

— А своя чарка есть?

— Найдется.

— Раз уж с собой привез, тогда, может, и я что-нибудь найду, — пригнувшись, порылся в шкафчике и вытащил почти пустую бутылку. Потом принес хлеба, огурцов, швырнул на грязную тарелку какой-то подозрительный кусок мяса и, усевшись напротив, неожиданно спросил: — Ты мне как мужчина мужчине: не сама ли она тебя зазвала сюда?

Саулюс почувствовал, как у него зачесались руки, но вовремя спохватился. Конечно, было бы справедливо, если б и ему за такие прогулки кто-нибудь набил морду.

— Говорю же — нога… На тормоз нажать не могу, — врал и не краснел. — Разве тебя надо учить, что на машине без тормозов — как в лесу без топора?.. Тут же волку в зубы угодишь.

— А она — любительница, — даже прищурился человечек.

— Чего?

— С мужчинами.

— Врешь! — чуть не ударил по столу и почувствовал себя оскорбленным, будто человечек на его глазах вымазал дегтем бесконечно дорогую картину.

— Вот те крест. Даже было — болезнь такую веселую подхватила.

Их взгляды встретились и с яростью разминулись…

«Врешь, гадина, пугаешь, — думал взбешенный Саулюс. — Трясешься за нее, вот и поливаешь помоями», — сражался со злым и пронизывающим взглядом мужичка, а потом тот решил пошутить:

— Если серьезно — то еще неясно, кто из нас раньше заболел — она или я. Я тоже не здоровяк.

И хозяин захихикал. Посмеялся в ладошку и снова уставился на собеседника:

— Я тебя как мужчина мужчину предупреждаю, а ты — как знаешь, только перед ней не похвастайся, погорим оба как шведы.

И Саулюсу стало противно. Он встал, едва сдерживая подступающую тошноту, прошел по комнате, стараясь совсем не хромать, принес из багажника свою бутылку и хлебнул порядочный глоток.

— Раньше я здорово выпивал, и ничего, а теперь берегусь, но чувствую, что убываю, словно снег в сушилке. — Хозяину было приятно прикидываться дурачком и еще приятнее сознавать, что гость совсем не замечает этого.

— Вот такие-то дела, отец.

— Я тебе не отец. Я всего на несколько лет старше ее! — рассердился хозяин. — Болезнь меня таким сделала.

В это время в комнату вошла Бируте. Раскрасневшаяся, сверкающая, она принесла с собой запах хорошего мыла и полков новой баньки. Не женщина — рекламная картинка! Увидев Саулюса, она всплеснула руками:

— Какой неожиданный гость!

— Не такой уж неожиданный, — поддел муж. — Ногу лечить приехал.

— Стасис! — прервала его женщина и куда-то убежала. А когда вернулась, Саулюс уже не мог оторвать от нее взгляд: здоровая, сильная, ладно сложенная, полногрудая… Мокрые волосы, падающие на плечи, и розовые руки, и глаза, умытые и влажные, словно два только что вылущенных каштана, и бедра в шелке тесного халатика… Свихнуться можно!

— Садитесь. — Гость вскочил и придвинул стул.

— А нога как? — Она не села.

— Наступить трудно.

Саулюс снова представил Бируте на мостике.

— А мы набродились по лесу, проводили гостей и решили в баньку сходить, но дела всякие — вот и припозднились… Да к тому же и попариться я люблю, только вот беда: Стасис от горячего пара задыхается быстро. Так и поддавала одна, поддавала, пока камни не остыли, а потом едва не расплакалась: боже мой, неужели я только для этого и создана?..

— Ты его не распаляй, он знает, для чего, — снова захихикал хозяин. — Ведь теперь он того жеребца возит.

Она будто не расслышала.

— Я даже самых больших преступниц не осмелилась бы закрывать в бане по одной…

— А я бы закрывал да еще стены зеркалами увесил.