Витаутас Петкявичюс - Рябиновый дождь

Моцкус не хвастался, ибо не хотел, чтобы над ним смеялись не понимающие его. Он работал, как одержимый зубрил иностранные языки, читал — и проверял, читал — и соглашался, читал — и возражал, читал — и осуждал, читал — и творил. К каждому новому делу, к каждой интересной книге он прикасался с каким-то внутренним трепетом — так поднимаешься в атаку, имея одинаковые шансы вернуться с победой или остаться вечно живым в памяти товарищей… Яростное беспокойство не оставляло Моцкуса, пока он не добивался своей цели, пока, опустошенный, но счастливый, не мог сказать себе: а все-таки она вертится, черт меня подери!..

Сначала о своих открытиях он несмело рассказывал Марине. Она ничего не понимала, только широко раскрывала глаза и обязательно, не желая показаться невеждой, сомневалась:

— Да ведь это чушь!

Тогда он, довольный, смеялся и начинал объяснять:

— Теперь науке как вода, как воздух нужна такая на первый взгляд безумная идея, переворачивающая все представления вверх ногами…

Марина уступала, но не забывала и о себе:

— Я с первого взгляда поняла, что ты не такой, как все, но это уж слишком. Поверь моему предчувствию: так рискуя, ты когда-нибудь свернешь себе шею.

— Милая, а что такое предчувствие, что такое инстинкт? Это запрограммированный в генах опыт тысяч поколений, живших до нас. И ничего лишнего там нет: все подчиняется железным законам природы. Все живет с одной-единственной целью: как можно лучше приспособиться к окружающей среде и продолжить существование своего вида. Человеку важно только найти закономерности цепочек, уметь заменять эти закономерности другими. Тогда он всемогущ…

— Не согласна! А любви, а чувству ты ничего не оставляешь?

— Любовь и чувства тоже можно будет запрограммировать. — Моцкус ни капельки не лицемерил, ибо все чаще и чаще ловил себя на мысли, что Марина нужна ему как женщина мужчине, и не выносил, когда она набивалась в духовные поводыри.

— Когда ты так говоришь, ты мне противен. Я нашла тебя не для математики, а для себя. Ты должен понимать это.

— А может, я нашел тебя для математики?

— Глупость! Как можно любить человека только из-за какой-то цели? Если я люблю, мне неважно, ни ради чего, ни почему. Любя, я все могу.

— Кое-что могу и я… Но в твоих словах есть странная логика: так сказать, до греха меня не доводи, но прямую дорогу укажи… — Он больше не спорил, так как знал, что Марина может предаваться любви двадцать четыре часа в сутки и не насытиться ласками, а для него эта любовь была только потребностью, продиктованной природой.

— Послушай, неужели тебе нравятся мужчины, которые постоянно держатся за юбку?

— Это противные, ничтожные существа, хотя иногда их внимание становится даже приятным, потому что ты на меня не обращаешь внимания.

— И опять ты не права. Я занят научной работой, мне надо сосредоточиться. Чтобы все время думать, надо все время молчать… Поэтому ежедневно напоминать мне, что я неразговорчив, просто нетактично.

— Внутренний голос никогда не отличался тактичностью.

Разговаривать с ней на эту тему было невозможно. Моцкус знал, что любящая Марина не успокоится до тех пор, пока не завладеет его душой, а если это не удастся, то будет всеми силами стараться сделать его похожим на себя. И еще Моцкус знал, что, слабая, она упрямо стремится властвовать, что ненавидит абстрактные вещи, так как не в силах понять их, что, занятая бытом, она боится за витающего в облаках мужа, который может удалиться от нее и снова оставить ее одну…

Он все это знал и почему-то сказал:

— Послушай, ты прекрасно понимаешь, что я другим не стану, лучше скажи: за что ты меня любишь?

— А шут тебя знает… Может, из тебя и впрямь что-нибудь выйдет. — Усомнилась, но осталась прежней. Она не отказывалась от малейшей возможности привязать его к мелочному быту — если не сердцем, то хотя бы законом, чувством долга, хотя бы цепью за ногу…

Это были первые семейные битвы, первые баталии, которые со временем превратили их в непримиримых врагов, но до этого было еще далеко, надо было не только учиться, но и одеваться, заботиться о теплом уголке и куске хлеба… Родственников у Моцкуса тогда не было, хотя теперь их появилось довольно много. И если б не Марина, черт знает какой получился бы из него академик. Прежде всего она уступила ему одну комнату в своей огромной квартире, помогала по мелочам, покупая билеты в кино или театр, и никогда не забывала, что студенту часто не хватает несколько рублей до стипендии и несколько спокойных часов перед экзаменом. Она не была слишком назойлива и лишь однажды, когда он решил уйти с последнего курса, сказала:

— Ты неблагодарный человек, потом будешь локти кусать.

— Почему?

— Потому что ты очень талантлив.

— Глупости! — Он снова слишком громко рассмеялся. — Сидеть ночи напролет и грызть книги может каждый.

— Нет, не каждый. Ученому прежде всего требуется огромная трудоспособность, самообладание и твердая воля. Крепкое здоровье, восприимчивость, интуиция и необычайное упорство… У тебя всего этого предостаточно, поэтому и разбазариваешь способности налево и направо.

— Послушай, Марина, иногда люди не лгут только потому, что не знают правды.

— Ты что-то скрываешь от меня? — Она испуганно посмотрела Викторасу в глаза и очень встревожилась.

— Мне надоело быть альфонсом. Мне стыдно получать все из твоих рук.

— Хорошо, тогда мы заключим договор. Когда встанешь на ноги — все вернешь.

— Вдвойне!

Договор они не заключили, но Моцкус не выдержал и спросил:

— Ты ревнуешь меня к науке, обвиняешь, что я слишком занят ею, но едва я захотел бросить ее, сразу другую песенку запела… Где логика?

— Не знаю, мне кажется, я смогу любить тебя и такого. Видать, одному из нас придется жертвовать собой.

— Обоим, милая, обоим, — поправил ее Викторас.

— Не понимаю — зачем?

— Я — науке, ты — мне…

— Все-таки ты порядочный подлец.

— Может быть, но только потому, что, вступая в сделку с тобой, я еще хочу вернуться.

— Ты еще и свинья.

Нет, он не сделался ни свиньей, ни подлецом. В глубине души он чувствовал, что без этой женщины он уже никак не обойдется, обязательно споткнется на полпути, что без Марины он не добьется поставленной цели, а если и докарабкается до нее, то затратит в три раза больше времени.

«Ладно, — Моцкус отгонял эти мысли и снова возвращался к ним как к небольшой, но постоянно ноющей болячке. — Любви не было, только благодарность, только чувство долга и обязанность, только барское упрямство любой ценой сдержать слово, которого добились от тебя не совсем честным путем. Еще жив был и постоянный страх, не хотелось возвращаться в милицию. Кроме того, появилось желание всегда досыта поесть, вовремя лечь спать. — Он подумал об этом и рассердился: — Кончай притворяться, были еще и острый запах ее духов, и искренняя близость… Но это уже мелочи».