Витаутас Петкявичюс - Рябиновый дождь

— Сегодня он опять приедет к тебе.

— Знаю. — Она была горда и не менее находчива: — Но раньше он сам сообщал об этом.

— Я опередила его.

— Это нетрудно сделать, когда есть казенная машина.

Марина долго сдерживалась, нахваливала ее вкус, редкие цветы, которые она выращивала, а потом все так же беззаботно сказала:

— Бируте, давай будем разумными. Я думала, что все закончится куда проще, поэтому все время вдалбливала себе в голову, что умная женщина никогда не запрещает мужу побегать на стороне… Но вы зашли слишком далеко.

— А как назвать женщин, принимающих у себя этих спущенных с цепи мужчин?

— Я не считаю тебя такой. Ну, случилось, ну, у старика ум за разум зашел… Но неужели ты за добро заплатишь мне злом? Неужели ты станешь разрушать нашу семью?

— Товарищ Марина, зачем такая торжественность? Ведь вы все равно не любите Виктораса.

— Мне лучше знать, кого я люблю и кого ненавижу! — Она закурила. — Ну, допустим, ты права. И что с того?

— Если бы вы любили его, не поехали бы сюда. Кроме того, вы бы намного раньше знали, что не я, а вы разрушили нашу жизнь.

— Допустим, что и это правда. Я однажды видела, как ты вешалась ему на шею. Но мало ли тогда было у него девушек? Однако теперь — совсем другое дело. Что ты, деревенская баба, можешь дать ему, такому известному ученому?

— Ребенка, — спокойно ответила Бируте. — Это лучше и больше, чем хорошая квартира и протекции.

— Ты наглеешь, — предупредила ее Марина.

— Это должно быть ясно и без помощи медицины, хотя, по правде говоря, вы и к ней уже давно не обращаетесь.

И на сей раз Марина смогла взять себя в руки. Она рассмеялась и, обняв соперницу за плечи, сказала:

— А может, на самом деле будем не только остроумными, но и разумными: возьмем да позовем на помощь эту самую медицину?

На Бируте будто ушат холодной воды вылили, но она сдержалась:

— Вы правда сделали для меня много добра, и только поэтому я не указываю на дверь. Я не могу ни отнять у вас Виктораса, ни отдать его вам: это в его воле. А что касается моего ребенка, прошу — поосторожнее!.. Вы не моя мамочка, а я не ваша избалованная дочка.

— Бируте, ты хорошо знаешь меня: я хороший человек, но, если потребуется, могу быть и очень плохой.

— Вам ничего и не остается! Вы приманили Виктораса добротой, а оттолкнули ревностью, теперь собираетесь вернуть его местью, а чем опять оттолкнете?.. Смертью?

— Ты — ведьма!

Не дождавшись мужа, она умчалась своей дорогой и оказалась в больнице у Стасиса. Вскоре вернулся и тот, кашляя и задыхаясь, словно расхворавшийся шестидесятилетний старик.

Саулюса разбудила страшная боль, от которой мутился разум. Вокруг него двигались белые бесформенные фигуры. Они что-то делали и плавали в густом, наполненном клейким страданием пространстве. Через некоторое время все как бы впечаталось в прозрачную и холодную глыбу льда. Малейший шорох проникал в мозг и замораживал мысль. Потом на него снова стали сыпаться гроздья рябины…

— Где Моцкус?! — закричал он, придя в себя, и снова зажмурился: перед ним стояла Бируте! Она была в тесном, не по росту халатике, заплаканная, но такая же большеглазая и чуть неуклюжая, как в тот день у костра, когда стыдилась своих неприкрытых, мокрых от росы икр. — Простите, — застонал Саулюс, — за все простите, — сильно сомкнул веки, стараясь побороть боль, а когда спустя минуту открыл глаза, ее уже не было.

Время делало свое. Через несколько дней все обрело черты реальности и обыденности. Его уложили на жесткие, чуть покатые доски, надели под мышки кольца, взнуздали подбородок, обвязали ремнями и растянули. Исчезла боль, вернулось сознание. Тогда до него дошли шепотом и вслух произносимые слова сочувствия. И чем внимательнее были навещавшие его друзья, тем отчетливее проникало в каждую живую клетку страшное предчувствие, что вторая, потерянная, как ему казалось, во время аварии половина тела уже никогда не оживет, что доктора только из жалости и на всякий случай соединили ее с другой частью тела. Наконец это предчувствие превратилось в уверенность: все кончено.

И когда, рядом с уткой в руках снова появилась Бируте, он спросил:

— Это вы?

— Я.

— Как хорошо!.. Вы скажете мне всю правду, да?

Она вытерла слезы.

— Что тут скроешь — сломан позвоночник.

— А доктора, что доктора?! — В этот крик он вложил всю свою надежду, всю веру в чудеса, в суеверия, врожденное желание человека достичь невозможного. Но Бируте в его голосе услышала только страдание, мольбу о помощи.

— Доктора — ремесленники, — пожалела она больного, — когда сами ничего не могут, уповают на всевышнего: мол, будем надеяться… Поправляются неизлечимые, умирают здоровяки.

— Спасибо, — поблагодарил он и тут же почувствовал, как все его существо восстало против этой убийственной логики, убеждающей в ничтожности человека.

Господи, как легко десятки раз за день осуждать себя, — он вытирал холодный, покрытый испариной лоб, — как просто пугать других, угрожая им своей смертью, и как бесчеловечно страшно услышать от другого, что ты обречен.

— Мы с Моцкусом к вам ехали, — заставил он себя улыбнуться и попросил: — Дайте мне руку. — И, думая о Грасе, признался: — Я лгал, в ту ночь я ехал к вам. Ругался всю дорогу, сам с собой боролся, но спешил…

— Я знаю.

— И еще: вы должны помочь мне.

— Не понимаю.

— Только не сердитесь. Я никому не смог бы доверить это, даже матери, даже жене, а вам — могу, — он перевел дух, стараясь окончательно победить себя, и, стиснув ее пальцы, принялся горячо объяснять: — Я не хочу сделаться таким, как Стасис. Не могу, не имею права цепляться за жизнь, как вошь за воротник, только чтобы превратить жизнь других в сущий ад. И пока болезнь еще не затронула мой мозг, пока мой разум еще светел, пока я не превратился в животное… Помоги мне, ведь ты добрая.

Бируте сидела, боясь шевельнуться, и напряженно думала. Потом осторожно убрала пальцы.

— Но у меня рука тяжелая, — рассмеялась через силу. — А если сразу не поможет?

— Не верю! Я не хочу верить ни в единое слово из этой сказки про Стасиса и яд.

— А Моцкус поверил.

— Его дело. Я совсем не потому, я только тебя, одну-единственную, здесь знаю. Ты не сердись. Я как к подруге, как… — хотел сказать: «как к матери», но сдержался, сообразив, что такое обращение было бы слишком тяжким и для него, и для нее.

— За что я должна рассердиться? — она все отдалялась от него и становилась холоднее.

— Что встрял между вами, словно судья какой-то… И что рылся в вашей жизни, как свинья… И что прошу такой помощи…

— Никуда ты не встрял и ничего ты не знаешь, потому что я еще никому своей правды не рассказывала, боялась, как бы, выговорившись, не стать пустой и глупой, как Марина. Хватит. Кроме того, я и на Стасиса насмотрелась.