Борис Изюмский - Подполковник Ковалев

По установившейся традиции раза два в году в полк приглашали юнцов из школ, профтехучилища. Им показывали технику, водили по учебным классам, разрешали посмотреть развод караула и внутреннего наряда. Они так же, как этот парень, робели, наверно, кое-что прикидывали, думая о своей будущей военной службе, задавали неожиданные вопросы: «А кто гладит форму?»

— Вы до армии с бабушкой жили? — спросил Владимир Петрович Грунева.

— Совершенно верно, — удивлённо вскинул густые, длинные ресницы Владлен, — как вы угадали?

Это у него прозвучало искренне и по-домашнему.

— А почему вы ей редко пишете?

Дело в том, что Владимир Петрович получил вчера от бабушки Грунева письмо. «Дорогое командование! — писала она. — Я обеспокоена тем, что наш Владик молчит. Наверно, это неспроста. Сообщите, пожалуйста, как его здоровье?»

Грунев действительно давно не писал бабушке, не до того было. И о чем писать-то? Что тяжко, что вот с рукой… Так у нее сердечный приступ начнется.

— Я напишу, — тихо пообещал он.

— Не обижайте ее.

— Ну что вы! — торопливо произнес Грунев, и его карие глаза словно бы далее подернулись слезой. — Не сомневайтесь…

— А трудностей армейской жизни не бойтесь, — сказал подполковник, — они себя оправдают. Вы читали в комнате Славы историю нашего полка?.. Был в нем молодой волгарь Дмитриев… Его батарея вела бой на реке Аксай. Наблюдатель Дмитриев окопался на кургане, стал передавать важные ориентиры. Но фашисты его засекли. Сначала минами хотели накрыть — не удалось. Выслали отделение автоматчиков… Дмитриев всех уничтожил из ППШ. Тогда в облаву пошло до взвода фашистской пехоты — кругом ползли на курган… Дмитриев видит — не уйти ему, патроны кончаются. Вызвал огонь батареи на себя… Его позже мертвым нашли… И здесь же — фрицев тридцать перебитых.

Ковалев помолчал.

— Был тихий, незаметный паренек… Даже застенчивый…

Грунев вспомнил портрет Дмитриева в комнате Славы, ясно представил себе и этот бессмертный курган, и героя на нем…

— Не бойтесь трудностей армейской жизни, — повторил подполковник. — Знаете, как в беге, когда преодолеваешь критическую точку усталости и появляется второе дыхание?

Это Грунев уже знал и согласно кивнул. Впервые за весь разговор он безбоязненно посмотрел на командира полка.

— Ну, желаю вам ратных удач. — поднялся Ковалев и крепко пожал руку тоже вставшему Груневу, — верю в вас…

— Разрешите идти? — каким-то ликующим голосом спросил Грунев.

— Идите.

Он старательно повернулся через левое плечо, немного качнувшись влево, но выровнялся, вышел из комнаты.

«Ничего, — подумал Ковалев, — основа у него неплохая. Старателен, совестлив. Надо помочь освободиться от бабушкиного тепличного воспитания, подсказать кое-что Санчилову — и будет солдат как солдат… Сергей Павлович и не с такими справлялся».

Мысль о Боканове возникала неизменно и всякий раз, когда наталкивался на трудный случай, когда недоволен был собой.

…Грунев пересек двор военного городка как в тумане: ему пожал руку сам командир полка! И сказал, что верит в него. Да он горы своротит, чтобы доказать, что в него можно верить! Да он… Вот завтра же начнет дополнительно заниматься, три раза пробежит по лабиринту полосы препятствий. Костьми ляжет, а пробежит!

Навстречу шел сержант Крамов. Грунев, шагов за шесть вытянулся, прижал к туловищу левую руку, до отказа повернул голову влево, приложил ладонь к пилотке.

«Смотри ты, — приятно удивился Крамов, — ученье впрок». И, ответив на приветствие, продолжал свой путь.

В спальне налетел с расспросами Дроздов:

— Ну, что, Груня, получил питательную клизму?

Владлен посмотрел снисходительно, на полных губах его заиграла ироническая улыбка.

— О чем речь была? — допытывался Дроздов, словно обшаривая глазами лицо Грунева.

— Допустим, об армейской жизни, — скупо ответил Владлен.

— О ней с лапшой говорить — пустяшное дело, — пренебрежительно скривился Дроздов.

И вдруг этот тихоня рассвирепел. Сжимая кулаки, наступая на обидчика, закричал тенорком:

— Не имеешь права оскорблять! Чтоб это в последний раз!

В возбуждении Грунев говорил быстро, захлебываясь, слова будто наталкивались друг на друга, громоздились, теряя окончания, пузырясь.

Дроздов, уже привыкший мимоходом подтыривать Грунева, даже растерялся.

— Псих, а не лечишься, — пробормотал он, надевая темные очки, и вышел.

Очки эти врачи прописали из-за конъюнктивита носить несколько дней. И хотя сроки уже все истекли, Дроздов не торопился распроститься со своей, как он считал, привилегией: где надо и где не надо важно надевал очки.

До армии Аким Крамов работал слесарем на станкостроительном заводе в Новосибирске и учился в вечерней школе. Так сложились семейные обстоятельства. Отец, тоже рабочий, внезапно умер, а были еще брат, сестра и часто болеющая мать. Значит, становись кормильцем.

Аким работал старательно. Относились к нему в цехе с большим уважением. Приняли в партию. Он мечтал о ракетных войсках, попал же в мотострелковый полк. Но, как человек долга, и здесь нес службу на совесть.

Крамов терпеть не мог неисполнительность, разболтанность, называл их разгильдяйством, и еще первое знакомство с Груневым, во время начальной подготовки, вызвало праведный гнев сержанта.

Рядовой Грунев был человеком, на которого, как считал Крамов, ни в чем нельзя было положиться. Решительно ни в чем!

— Рядовой Грунев, почему опоздали в строй? — спрашивал он строго.

— Часы подвели…

— Рядовой Грунев, почему расплескали воду?

— Совершенно случайно.

— Рядовой Грунев, почему не выполнили точно наряд?

— Мне плохо объяснили.

— Почему обувь не чищена?

— Не отчищается…

— Почему плохо выбриты?

— Я уже неоднократно объяснял: быстро растет…

Нет, просто этому разгильдяю лень было лишний раз побриться, почистить обувь, сменить подворотничок, но зато он охотно употреблял раздражавшие Акима выражения: «не исключаю», «весьма вероятно», «по здравому размышлению», «не может быть двух мнений», «странное совпадение»…

— Ну, а сами-то вы когда-нибудь виноваты бываете?

На такой вопрос Грунев ответа не давал, только обреченно опускал голову. «Конечно же, он никогда ни в чем виноват не был, все случайно и не стоит разговора», — сердито думал Крамов.

— Вы понимаете, чем может обернуться в бою безответственность? — наседал он. — Все должно быть в ажуре!

Это у Крамова любимое слово, как и слово «кондиция».

Сержанта возмущали в Груневе и его медлительность, и то, что ходил он, немного загребая носками, и полная житейская неприспособленность. Даже манера еды, когда тот меланхолически бултыхался ложкой в тарелке с борщом или измельчал на тончайшие волокна кусочки мяса и, прежде чем отправить их в рот, старательно рассматривал, словно решая, следует ли есть или все же воздержаться?