Борис Изюмский - Подполковник Ковалев

— Подводка электропитания к каждому столу… Пульт управления с радиоподключением…

Они зашли в лингафонный кабинет, где обычно проходили уроки иностранного языка: магнитофоны, устройства для двухсторонних переводов и коррекции разговора, озвученные диафильмы, записанные тексты… Пульт преподавателя.

— Как усваивают? — спросил Ковалев.

— Отменно, — кратко ответил Атамеев.

Они снова возвратились в пустой класс, сели за стол друг против друга.

— Тяга в суворовское усилилась… — сказал Атамеев.

— А то, что вы теперь принимаете пятнадцатилетних с восьмиклассным образованием, осложнило или облегчило работу?

— И то и другое. Решение поступить в суворовское стало осмысленным… Дисциплина — выше, чем в наше время. — Скупо улыбнулся, глаза его потеплели. — За первый год не успевают созревать круговая порука, умение лукавить, лавировать… А второй год уже выпускной — не до того. Труднее же прежнего потому, что только за два года надо преодолеть и тепличность, и психологически подготовить к службе в совершенно определенном роду войск. Да и приходят с почти сложившимися характерами… А предупреждать, как вы знаете, легче, чем переделывать…

Лагеря у нас не столько оздоровительные теперь, сколько воинские. Марш-броски… Военно-инженерная подготовка… Связь… Но есть и такие предметы, как этика, эстетика. А принципы воспитания все те же: учить — доверять — проверять — поощрять… Избегать морализирования… Главное — положительные примеры.

Атамеев достал из полевой сумки книгу Зорина «Опыт воспитания суворовцев». Ковалев увидел ее впервые.

— Помните, был у нас начальником политотдела? — спросил Атамеев.

— Еще бы не помнить! — Владимир Петрович полистал книгу. — Нет уже Степана Ивановича в живых…

Они помолчали. Раздался электрический звонок. Атамеев вышел ненадолго из класса.

— Сейчас Петр ваш придет. Увольнение даем ему до вечера.

— Не многовато ли?

— Наверстает…

Через полчаса Ковалев с сыном вышел из ворот суворовского училища.

Петр очень вырос, возмужал, в уголках губ его появились темные волоски, голос ломался.

Они вошли в парк, остановились у канала.

— И в какой род войск ты надумал идти? — спросил отец.

— В авиацию, — как о деле, окончательно решенном, сказал Петр.

— Почему?

Петр метнул в отца быстрый взгляд:

— Дед был летчиком.

Владимир Петрович внимательно посмотрел на сына. Ему сейчас было столько же, сколько суворовцу Володе Ковалеву, когда к ним в класс впервые вошел воспитатель Боканов.

И разве тот суворовец не имел своего мнения, своих желаний, независимости суждений и собственного представления о жизни? Вероятно, все это надо уважать и не думать, что перед тобой несмышленыш. Пятнадцать лет, это уже не мало!

Некоторое время они шагали молча по дорожке парка. Шуршали под ногами листья, на ветках сидели нахохлившиеся воробьи, редко, неохотно чирикали.

— Мне выдали суворовское удостоверение, — сообщил Петр и достал книжечку с фотографией. На ней он — совсем взрослый. — Скоро буду прыгать с парашютом. У нас многие идут в десантные войска.

— Автодело изучаете?

— А как же! Полностью пересели с коня на машину… — тонким голосом подтвердил Петр. — Надо будет еще заработать удостоверение альпиниста…

Отец посмотрел вопросительно.

— В прошлом году суворовцы были на Эльбрусе… — Это Петр сказал уже баском. — На перевале Донгуз-Орун — там в Отечественную войну воевал 242-й горнострелковый батальон — ребята нашли альпийские «кошки», ржавый пистолет с обоймой, продырявленные термос, каску, штырь от ледоруба. Представляешь? Приволокли все это в наш музей… А на вершине Эльбруса оставили свои погоны…

Ковалевы долго бродили по городу. Сначала попали в парк Челюскинцев возле ботанического сада, потом, вспомнив, что матери надо привезти белорусский гостинец, заглянули в магазин «Алеся».

Чудно́ было читать на афишах, что идет фильм «Кот у ботах», в ресторане заказывать «бульон с колдунами».

Город был наполнен приветливыми людьми. Шли троллейбусы на часовой завод и к МАЗу, издали виднелось Комсомольское озеро.

— А ты как сюда приехал? — спросил у отца Петр.

— Своим ходом…

— Правда? — встрепенулся Петр. — Па, давай съездим в Хатынь?

Владимир Петрович мысленно упрекнул себя, что не догадался предложить это сам.

На стоянке они сели в машину и, расспросив, куда ехать, двинулись в путь. Стал накрапывать дождь. Над дорогой повисли низкие серые тучи. Менее чем через час Ковалевы были у мемориала.

Все двадцать шесть хат тихого лесного сельца, вместе с жителями, сожгли каратели в марте сорок третьего года. Лишь одному колхозному кузнецу, Иосифу Иосифовичу Каминскому, удалось вырваться из огня с мертвым пятнадцатилетним сынам Адамом.

И сейчас, отлитый в бронзе, стоял над Хатынью кузнец, держа на руках обуглившееся, прошитое автоматами тело подростка. В огне остались другие дети Каминского — Адепа, Ядвига, Миша, Випа…

Открыты калитки в сожженные дворы, высятся только трубы. На каждой из них, на медной дощечке, — имена убитых. Сто сорок девять…

Вот целая семья Иотко. Отец, мать, семеро детей. Младшему — Юзику — был тогда год.

Мерно бьют колокола, поют реквием всем белорусским Хатыням…

А надпись на белом мраморе взывает: «Люди добрые, помните…»

Сумрачно темнеет бор вокруг Хатыни. Юзику сейчас было бы под тридцать…

Ковалев снял фуражку, и сын сделал то же.

Молча возвращались они к машине.

…Зазвонил телефон. Военком города спрашивал:

— Владимир Петрович, ты завтра на бюро горкома партии будешь?

— Буду.

— Ну, лады, там поговорим, есть к тебе дело. До завтра.

Это, наверно, о допризывниках.

— Пойду к себе, немного почитаю, — сказал Ковалев жене.

Он просмотрел сегодняшние газеты. Все, что происходило сейчас в мире — выстрелы на улицах Белфаста, состыковка корабля «Союз» со станцией «Салют», подготовка к ленинскому юбилею, невинная кровь во Вьетнаме, — все это, конечно же, было и частью жизни поколения Ковалева, самым прямым образом касалось его судьбы. И не только потому, что, скажем, он в полку, вместе со всеми офицерами, готовил умелых воинов. Но и потому, что просто не представлял себя вне этой борьбы, вне интересов, горестей и радостей безумного и прекрасного мира.

Тысячу раз прав Ильич, говоря, что революция лишь тогда чего-нибудь стоит, если она умеет защищаться.

Из ящика стола Ковалев извлек заветную тетрадь с надписью «Военная косточка». Он уже набросал три главы о юности героя. Но, может быть, сначала восстановить в памяти некоторые места русановских записок?

Владимир Петрович начал их перелистывать. Будто люди с другой планеты… Конечно, было у них и свое понимание долга, чести, данного слова, было бесстрашие, даже презрение к смерти.