Зоя Прокопьева - Лиюшка

До конца смены Юрка работал без радости и все посматривал на часы. А после душа он успокоился и, придя в общежитие, вроде и совсем забыл про Зайцева, переоделся в трикотажный тренировочный костюм, налил свежей воды в электрический чайник, включил.

Ребят в комнате не было. Кто убежал на свидание, кто на занятия.

«Та-ак, — подумал Юрка, — пока закипит чайник, вымою пол, позвоню Промокашке. Она добрая, прибежит. Чайком побалуемся. Сходим в кино. В кино? Э-э… А вдруг Клим Зайцев где-нибудь укараулит? И — в спину… А после ее, Промокашку, тоже… Нет. В кино не пойдем. Ага! Сидим в комнате. Вдвоем. Пьем чай. Потом я ее буду обнимать. Весь вечер. Свет выключаем. Ах, молодец, Юрка! Ура-а!.. Так… — остановился. — Что у меня есть? Сахар? Есть. Сыр? Должен быть. Вон на окне печенье. Ха-ха! — потер руки. — Печенье есть. Пьем!

Стал раскручивать у окна газетные свертки. Поднял глаза и ахнул. На скамье у подъезда, обхватив себя руками, сидел в том же костюмчике Зайцев и рассматривал входящих в общежитие, шарил взглядом по окнам.

«Ну, погоди у меня! Я т-те счас покажу! — Полез под кровать за ботинками. — Я не стану с тобой цацкаться, как там, на Камчатке».

Задник у одного ботинка мялся, не хотел на ногу. Юрка шлепнул ботинком о пол.

— И ты, гад!.. Я т-тя счас, с ходу!.. Порешу!..

Встал, посмотрел на себя в зеркало, расправил плечи.

— Живой? А если тебя сейчас того?.. Прощай, Королев! Записку оставить? А, долго писать… Ах, гад, на меня, да? На Королева, да? — Еще выглянул. — Ждет! — И со всей решимостью рванул на себя дверь.

Третий этаж. Второй. Первый. Крыльцо.

Зайцев ходит вокруг скамьи, хлопает себя руками, бьет нога об ногу. Холодно.

Юрка стоит в дверях. Ждет. А Зайцев швыркает носом и тихо, очень медленно поворачивается.

— Король! — пугается Зайцев и пятится.

Юрка вдруг видит в иззябших руках Зайцева грязную маленькую баранку. «Господи-и… так ведь он ее подобрал, — ужаснулся Юрка. — Ее ж еще, когда с работы шел, ребятишки гоняли на дороге вместо шайбы… Ой-ей-е…»

Юрка теряется и все смотрит на баранку и на тонкую посинелую шею Зайцева. Кадык на шее отчего-то мелко дрожал.

— Доше-ел! — горько сказал Юрка.

Зайцев опустил голову и поспешно сунул баранку в карман брюк, неловко затоптался на месте.

— И никого ты не зарежешь, Зайцев. И не убьешь.

Зайцев, закусив губу, смотрит в сторонку.

— И деньги ты свои камчатские пропил, дурак чертов. А сейчас, поди, жрать хочешь?

Зайцев, еще ниже опустив голову, прячется под кепочку.

— А ну, пойдем! — говорит Юрка.

Зайцев стоит.

— Пойдем, говорю!

Пошел, не поднимая головы и не зная, куда деть руки.

За столом сидели молча.

Юрка смотрел, как торопливо глотал печенье Зайцев, обжигаясь, запивал чаем.

— Документы-то хоть с собой?

Кивнул.

— Ешь, ешь… Вон на окне еще пачка. А баранку выкинь.

Зайцев поперхнулся, закашлялся. Юрка встал, похлопав его по спине:

— Ну, ну, не торопись… Никак не пойму, чего ты выпендривался? Сказал бы все сразу. Мол, жить негде и денег нет…

«Скотина я, — подумал Юрка. — Факт. Я только кулаками махать умею. Человек же он. Ему помощь нужна, а я избил бы его сейчас и ушел. Что б с ним стало?»

Павел Иванович лежит на боку в копешке соломы и смотрит одним глазом, как Валя осторожно идет из леска по жухлой картофельной ботве, неся в обеих руках грузди.

Грузди крепкие, синеватые. Два дня бродил холодный туман над озером, у которого они отдыхали; осыпались листья, и чудной парень, оставленный из-за болезни при курорте работать дворником, заметал на аллеях эту желтую метель в неряшливые кучи.

После холода в березовых перелесках пошли грибы, и Павел Иванович, вставая раным-рано, видел из окна своей палаты деревенских женщин, убегающих по росе в холодный и неуютный по утрам лесок, откуда часа через два они возвращались с полными корзинами.

После всевозможных лечебных процедур Павел Иванович и Валя тоже собирали грибы, он ходил следом за ней по грибным местам, ковырял палкой бугорки и все удивлялся и сердился на себя, что такое: вроде бы пустяковое дело — найти груздь, а ему не дается.

— Павел Иванович, а вы слушайте. Как хрустнет под ногой, значит, на гриб наступили, — говорила Валя.

Грибов он так и не обнаружил. Зато у корня старой березы нашел ежа. Еж приготовил себе на зиму постель из сухих листьев и укутался ими. Наивный, он, наверное, думал, что его никто не видит, а береза стояла у самой дороги, и ни травки, ни кустика рядом. Павел Иванович позвал Валю и шевельнул ежа палкой. «Пых, пых, пых…» — возмутился еж и еще больше свернулся.

— Оставьте его, — попросила Валя. — Пусть спит. Он все равно уйдет отсюда искать себе на зиму другое место: человек потревожил. Вы знаете, ежи лакомятся грибами. — Валя огляделась. — Вон, смотрите!

И вправду, у ног Павла Ивановича рос большой груздь, выставив из-под палых листьев белый обкусанный бочок. А вокруг несколько бугорков поменьше.

Это было вчера. Сегодня они пришли к ежу в гости, а его уже нет. И листьев нет. Пустая ямка.

— Пых, пых, пых… Ушел, — смеясь, сказал Павел Иванович. Потом они сидели на золотой копешке соломы под осенним солнцем. Валя рассказывала ему о себе. Работает на железнодорожной станции, в небольшом городке на Урале, осмотрщиком вагонов, муж разбился на мотоцикле, а она с двумя детьми живет у свекрови, желчной сварливой старухи.

А Павел Иванович, понимая, что между ними никогда ничего не будет, радуясь тому, что и она поймет это, рассказал ей, что женат на великолепной женщине, растет дочь, и он тоже с Урала (назвал ей областной город, металлургический завод), работает слесарем, хотя он им никогда не был и не видел этого завода, а в городе бывал только проездом. Не хотелось ему говорить, где работает. Что одинок — тоже. Он видел по ее тихим синим глазам, устремленным на его руки, что она поверила.

Одевался он добротно, но на нем, длинном, костистом, все сидело как-то просторно, а когда ходил, одно плечо было выше другого. Пальцы длинных рук исколоты, исцарапаны. Кроме науки он еще увлекался садом.

Жизнью он был доволен. Сам выбрал дорогу ученого, все годы стремился к своей цели и вот, наконец, к тридцати четырем достиг желаемого, но остался одинок. Жил отшельником: лаборатория, помощники и дом под горой, у озера, тихий и одинокий, с садом, каких, казалось, не видел ни один садовод. У него было любимое место отдыха — деревянный плотик у большого серого валуна. Павел Иванович часами сидел на этом плотике, думал, разглядывал водоросли. Иногда к нему подплывала огромная щука, лениво шевелила плавниками и смотрела на него, а он на нее. Все было привычно, размеренно, и он уже не представлял в своей жизни никаких перемен, кроме работы. Только одно утешенье: пройдет много лет и, когда уже не будет его, о нем заговорят и начнут писать — вот там-то он отдыхал, о том-то думал, хотя кто знает, о чем он думает сейчас. Может быть, ему нестерпимо хочется поцеловать эту вот женщину с длинной русой косой, с тихими синими глазами, а может быть, пуститься вскачь, лазить по деревьям, пугать птиц, убегать на деревенские вечеринки, а потом, ежась от холода, сидеть до, утра на каком-нибудь бревне под плетнем с девчонкой, похожей на Валю, целовать ее и слушать собак, утренних петухов, а потом дождаться зари и не знать, что где-то есть приборы и камеры, которые ждут его, ученого XX века…