Зоя Прокопьева - Лиюшка

— А машина?

— Постоит.

— Ну, садитесь. Только у меня в кабине грязновато.

— Все что ни делается — к лучшему, — сказал он и, закрывая машину, подумал, что свою любимую присказку последнее время все чаще говорит не к месту.

— Точно, — сказал шофер, — поехали. А я вас знаю — Андрюшки Кедрина отец.

— Похож? — спросил он, усаживаясь.

— Точно, — парень засмеялся. — Мы с ним в футбол шпарили. М-молодец, Андрюшка.

В кабине было грязно — валялись какие-то тряпки, кувалда. Зато на чистом ветровом стекле улыбалась с журнальной обложки актриса Доронина.

— Андрей сегодня приезжает. Приходи в гости.

— Да я работаю, — вздохнул парень, — а то пришел бы.

У Кедрина была страсть приглашать в гости. Он не любил тишины в доме. Выручал младший сын — Владька. Он приводил друзей, которые кричали и спорили, крутили пластинки, а то садились в кухне на пол, чистили картошку, а после, сварив, аппетитно ели ее с маслом и селедкой. Владька влюблен в парусные яхты и мотоцикл. В яхты, пожалуй, больше.

— Может, вас до дома подбросить?

— Нет. В заводоуправление. Опаздываю.

Он, конечно, опоздал.

— Тая Николаевна, Москву, — попросил он с порога секретаршу. Тая Николаевна из всех сил старалась понравиться кому-нибудь из начальства. Пока что дело ее было — дрянь. У нее тонкая фигурка, но кривые ноги. Большие голубые глаза, но жидкие, изведенные перекисью волосы. Она их старательно взбивала и накручивала, а они распадались, и видно было розовую кожу. Тая была исполнительна и чересчур добра и этим раздражала Кедрина.

— Ты ругаться умеешь? — спрашивал он иногда, злясь, что она пускает к нему всех, кого надо и не надо. — Будь добра, поучись.

Тая моментально краснела и покорно говорила:

— Хорошо, я попробую.

Так это у нее жалко получалось, что он чуть помедлив, говорил помягче:

— Ну, попробуй! — А когда ж на свадьбу позовешь?

— Не знаю, Антон Владимирович, никто не любит.

— Полюбят. Только поменьше малюй ресницы. Не всяким мужчинам нравится.

— Хорошо, Антон Владимирович, я попробую.

Сейчас она испуганно хлопала длиннющими ресницами, снимая прикнопленный к столу чертеж с выкройками. Выскочила из-за стола, чтоб директор сам не подошел к ней.

— Ой, Антон Владимирович, а вам из Москвы звонили, минут пять назад. Я сказала, что вы с чехословацкой делегацией в прокатных цехах. И еще Евгений Иванович сказал, что он чехов приведет к шести часам.

— Из Москвы Леонид Платонович звонил или кто другой?

— Да, он.

— Ну, хорошо, вызывай Москву. Да разыщи-ка Вяткина. Я машину оставил на проспекте Невского, пусть пригонит.

Кедрин прошел к себе. Сел в кресло и стал записывать в блокнот те вопросы, какие, он хорошо знал, будут поднимать сегодня на партактиве завода. Строительство пылеуловителя второго электросталеплавильного. Очищение сточных вод. Турбаза на озере Увильды. Ритм работы нового блюминга. Жилье…

Загорелась сигнальная лампочка телефона. Кедрин поднял трубку. Секретарь Суздалева узнала Кедрина.

— Ах, Антон Владимирович, я рада за вас.

— За меня?

— Ну, конечно. Леонид Платонович сегодня в хорошем настроении. Все просил вас разыскать. Верно, что-то приятное. Возможно, перевод в Москву, а?

— Шутите! Стар я для Москвы, Софья Гавриловна.

— Ну, вы что! Вот я — да.

— Полноте, Софья Гавриловна, жизнь вся из неожиданных встреч. Вам еще и сорока нет. А вот мне…

— До свидания, Антон Владимирович! До встречи! А Леонид Платонович уехал в Дубну. Он вам еще позвонит, — сказала Софья Гавриловна, безнадежно влюбленная в своего министра.

Кедрин положил трубку.

«Ну вот, дождался, а вдруг действительно перевод? Сам же просил об уходе с директорства. Чепуха! Никуда я не пойду с этого завода», — подумал он, и щемяще заныло сердце.

Встал, заходил по кабинету, успокаивая себя тем, что, может быть, еще как-то все образуется, он откажется запросто, сразу же, как только министр заговорит с ним об этом. И надо же было так глупо опоздать.

Звонили телефоны. Он к ним не подходил. А после все же подошел. Стал давать какие-то распоряжения, слабо вникая в суть дела, и начинал вновь ходить. Наконец, остановился у окна, отдернул портьеру.

На окне зеленели в горшочках цветы. За окном ярилось солнце, дробилось и кипело в лужах. За стеклами гомонили воробьи.

«Весна ведь! — подумал Кедрин жмурясь. — Черт возьми, весна!»

Уехала Анна. А ему хотелось побывать в той роще за городом. Вдвоем.

Возле рощи росли густые кусты, он не знал им названия. Они цвели бело-розовым цветом. И пока цвели они, стоял густой запах спелой антоновки, роились пчелы, а на самой крайней, высокой и сильной березе жила варакушка, и по-хитрому таились в траве злые, отчаявшиеся комары.

И Анне нравилось это место. Они расстилали меж кустами одеяла, натирались репудином, загорали. Иногда ставили легкую, голубую палатку. Прятались в ней от солнца и варакушки, от бело-розовых цветущих кустов, похожих на упавшее облако, и от невинно-голубого неба.

Анна не шла к нему от мужа, стеснялась своей взрослой дочери и его сыновей, а он понимал, но не говорил ей, что в общем-то сыновьям он уже давно не нужен. У них своя жизнь, свои дела.

Старший намекал, что не мешало бы отхватить отцу и вторую Государственную премию. Можно бы махнуть в кругосветное после защиты диплома. Младший просил новый мотоцикл «Яву» и портативный магнитофон.

— Ты не сетуй, Антоша. У тебя есть все и еще я, — весело улыбаясь, говорила маленькая смуглая женщина, подложив ему под щеку ладонь.

Он пугался своей нежности к этой женщине, целовал ее незагорелую, начинающую увядать маленькую грудь, вздыхал.

Анна напряженно вслушивалась, не идет ли кто. Она уставала от его любви, надевала ситцевый в полоску купальник и уходила на солнце. Он оставался в палатке, успокаивался. Укрывшись простыней, ложился на спину, смотрел ни провисший потолок палатки и слушал лесную жизнь.

— Анна! — тихо позвал он. — Аннушка!

Она, подперев голову рукой, смотрела в траву, наблюдала суетню кузнечиков и муравьев. Он выбрался из палатки и устроился рядом с ней, лег на траву на спину, раскинул руки и засмеялся.

— Ты чего, Антоша?

— Вон пичуга! — сказал он и сдул с руки комара. — Поет. — Она посмотрела на него с грустной нежностью и подумала: «Он просто большой ребенок. Большой усталый ребенок… Милый ты мой, Антоша, как же мы жить-то будем?»

Он широк грудью, поросшей темными курчавыми волосками с седым пятном у сердца, медлителен в разговоре и крут с подчиненными. Кедрин безволен с сыновьями и благодарен жизни за встречу с этой маленькой женщиной, у которой добрые темные глаза; советы ее просты и мудры. Он никогда не расспрашивал ее о прошлом, видел в глазах ее трудную жизнь, не удавшуюся в замужестве.