Рустам Валеев - Родня

— Опять? — сказал он почти плачущим голосом. — Как всегда? Ты не думай, мне не тяжело тащить кинобанку…

— Приходи, — повторил Самат.

Мальчик едва дождался вечера и помчался на угол к кинопрокату, где с пяток мальчишек уже стояли, дожидаясь Самата. В этот день все было как прежде: получив кинобанки, они поделили их между собой и понесли к «Марсу», Самат пропустил мальчишек в зал, но Дамира позвал с собой в кинобудку. И подряд три сеанса мальчик подавал Самату бобины с пленками, когда надо было менять части, глядел в объектив на экран, а потом подмел в будке, сложил бобины и сел отдохнуть.

Теперь каждый вечер он пропадал в кинобудке, исполнял все, что ни прикажет Самат. Однажды в перерыве между сеансами к ним заглянул директор проката Капустин и спросил, почему в аппаратной находится посторонний.

Самат уверенно посмотрел на директора и сказал:

— Вот кто поедет в Белебей, Иван Яковлевич. Уж если кого посылать в Белебей на курсы, так вот его! Образованный парень, семилетку закончил. И имеет правильный взгляд на самое массовое искусство!

Директор весело хмыкнул и, потрепав Самата по плечу, вышел из аппаратной.

— Белебей — столица лаптей! — ликующе крикнул Самат.

И мальчик спросил растерянно:

— Столица лаптей?

— Столица лаптей, — повторил Самат, — точно! Сам увидишь и скажешь, что дядя Самат не врал.

Белебей был прекрасный город! Мальчик хорошо это понимал теперь, вновь очутившись в городке и сидя в худом сарайчике, где по-прежнему висела простыня с бурыми потеками и холст с кармашками и табличками над ними; сквозь щель пронзительно бил в сумрак солнечный ретивый лучик. И теперь, задним числом, каждый шаг по земле Белебея казался интересным и значительным; каждый шаг на пригорок, где стояла школа киномехаников и куда они подымались, меся студеную липкую грязь босыми ногами, а ботинки держа в руках; каждый шаг на базар за картошкой, где они стоически выдерживали соблазн купить что-нибудь вкусное; каждый шаг вокруг огромной груды лаптей, свезенных на продажу, такой огромной, что ему вспоминалась картина с изображением горы черепов и воронья над нею…

Теперь он сам показывал кино в красном уголке дортехшколы, кожевенного завода и в казармах у солдат. Аппаратуру приходилось носить на себе, но он не унывал, носил: кожевенный завод был совсем рядом, а на пути в казармы всегда попадались солдаты, возвращавшиеся из увольнения, и помогали ему. Дортехшкола стояла далеко — надо было шагать за речку и подыматься в гору с километр, а то и два.

И вот однажды тащился он в гору, обливаясь потом. И обогнала его телега, этакий вихлястый шарабан, полный цыганок и цыганят. А за шарабаном верхом на гладком истовом коне ехал Мишка-цыган, бывший шофер полуторки. Он остановил коня и поднес ладонь козырьком ко лбу.

— Ой-ё-ё! — сказал он, словно любуясь Дамиром, а на самом деле любуясь собой. — Ой-ё-ё, кого я вижу! Я к твоим услугам, Дима, если, конечно, пара цыганят бесплатно смогут ходить в кино.

И правда, иной раз он выезжал со двора на гладкой истовой лошади, запряженной в узкий потрескивающий ходок, и вез Дамира с аппаратурой до самого клуба. А потом возвращался пешком, ведя за руки племяшей-цыганят…

А дома был сущий ад! Младший брат остался на второй год, да и теперь учился ни шатко, ни валко; сестра Венерка, длинная красивая дуреха на шестнадцатом году, бросила школу и пропадала в горсаду на танцах, и мать пугали не столько танцы, сколько ее провожатые, совсем взрослые парни. И сам он, возвращаясь поздно, видел то у калитки, то в сенях, как мелькали дерзкие, шальные глаза Венерки рядом с горячими глазами ее провожатого.

Уступив настояниям матери, он как-то решил поговорить с Венеркой. Он поднялся утром и стал, мрачный, стыдящийся предстоящего разговора, над ее кроватью. Она спала, разбросав рыжие волосы, выпростав из-под одеяла полные белые ноги, посапывая, ухмыляясь, как ему казалось, гадко. Мать поощрительно подмигнула ему, и он, мучительно стыдясь гадкой ухмылки сестры, белых открытых ног, крикнул с дрожью в голосе:

— Вставай… дура такая! Слышишь?

Она только дрыгнула ногой. Тут он хлестнул по заду ремешком. Та, вскочив, закричала, будто и не спала.

— Не твое дело, понял! Я выйду замуж и уйду из вашего нищего дома, понял!.. Это ты живой бабы боишься, а носишь открытки артисток!..

Он плюнул и ушел в кинопрокат, не позавтракав.

Дня через два мать опять завела разговор про Венерку. На этот раз неким таинством посвечивали ее глаза.

— У иных дочери сидят, пока сухотку не наживут, — сказала она веселым шепотком. — А тут отбою нет от женихов. Вот что!.. — примолвила строго: — Придут сваты. А ты за-место отца ей. Говорить будешь!

— Она еще сопливая замуж выходить. Пусть топает в школу. Или, может быть, я пристрою ее в кинопрокат.

И тут мать заплакала:

— Опозоримся на весь город… Пусть эта гулящая уйдет честь честью!

— Ладно, пусть приходят, — сказал он со вздохом. — Только о чем мне говорить с этими сватами?

— Все скажу. Будешь знать, — пообещала мать и стала учить его.

Весь вторник, свой выходной, он просидел дома, ожидая сватов, угнетенный предстоящим событием, враждебный. И вдруг на пороге стал чемоданщик Фасхи. У Дамира отлегло от сердца. Дружелюбно улыбнувшись, он подвинул соседу стул. Мать всполошилась, схватила стул и перенесла его под матицу, а чемоданщик Фасхи, поозиравшись, сел наконец, подложив под себя шапку. Фу, черт, а он и забыл, что сват должен сесть именно под матицу и обязательно подложить под себя что-то, ну хотя бы шапку, — тогда сватовство пройдет успешно.

Чемоданщик Фасхи ерзал на стуле, морщился, изнывая непонятно отчего, — может быть, ему жалко было шапку, — и лицо его, обычно резкое, одухотворенное, когда он кричал напряженно звенящим голосом: «А вот чемоданы, чемоданы!..» — теперь это лицо расплывалось луноподобно, щерилось улыбкой отменного враля. На Дамира напала сонливость, в один миг он так неосторожно сдержал зевоту, что щелкнули скулы, — тогда-то чемоданщик Фасхи и проговорил:

— У вас золото, у нас серебро. Сольем их вместе.

Он усмехнулся прекрасному лицедейству свата и сказал поспешно:

— Ладно, давай сольем.

Мать подтолкнула его в бок. Он вспомнил, что ему надо еще покочевряжиться, даже если он и не против отдать сестру замуж.

— Погодить бы надо, — сказал он. — Рано ей замуж.

Опять чемоданщик Фасхи нес околесицу, после чего Дамир сказал:

— Ладно, мы еще посоветуемся с родичами.

Теперь свату полагалось уйти, а им звать родичей и советоваться. Но родных у них в городке не было, и условности тут были немного нарушены.

— Ладно, — сказал чемоданщик Фасхи. — Давайте мету, да я пойду.