Рустам Валеев - Родня

А он стоял и долго смотрел вслед: на гладкую спину коняги, буйную шевелюру Мишки, горлышки бутылок, посверкивающих, позванивающих под акустирующим полдневным небом, — на все это яркое, высокомерное, жалкое… Он испытывал чувство стыда и жалости, как если бы его родной брат так надсаживался в потугах самоутверждения.

«Если бы у меня была кинокамера!»

Венерка ему сказала:

— Приехала Катя. Она, знаешь, очень красивая стала.

— Очень красивая?

Он погладил брюки, надел голубую тенниску и, сунув в карман портсигар и спички, пошел на Кирпичную улицу. Он шел и улыбался.

Катя сидела на лавочке.

— Здравствуй, — сказал он, подойдя, и голос его дрогнул.

Она встала и протянула ему руку. Лицо ее пылало, и он, глянув только раз на это пылающее лицо, потом все смотрел на ее платье такой мягкой, матовой голубизны.

— Прошлым летом ты не приезжала, — сказал он, но в словах не было упрека, просто ему надо было начать разговор с какого-то давнего дня, чтобы уверенней почувствовать себя. И она, точно поняв его, сказала:

— А позапрошлым я приезжала, но не застала тебя. А потом надо было возвращаться в Челябинск — ведь я почти все лето провела в лагере вожатой.

Он поднял руку и небрежно, но точно убрал прядку с ее виска, как будто готовился фотографировать ее.

— А тебе не попадалась там кинокамера? — вдруг спросил он.

— Кинокамера? Я редко хожу в магазины… может, и есть. А ты, между прочим, сам бы мог приехать.

Он только вздохнул.

— У нас нынче открывается институт культуры.

— Ты хочешь туда поступить? — спросил он.

— Нет. Уже решено — педагогический, и ничего другого. Может, ты подумаешь?

— О чем? — спросил он.

— Я же сказала: институт культуры!

— А-а, — сказал он. — Нет, Катя. Вот братишка закончит школу…

— Почему, почему ты… только ты должен помогать, заботиться, учить — почему? Ну, я понимаю, долг. Но ведь и Венерка обязана знать свой долг перед ребенком, матерью, перед тобой наконец! Почему ты… ты должен страдать из-за кого-то?

— Ты говоришь — из-за кого-то… Все-таки она сестра.

— А этот воришка, он кто тебе — брат? И его ты обязан кормить, и поить, и давать ему угол?

— Зря ты так говоришь, Катя,---сказал он, — зря говоришь. Робик сейчас в Белебее учится, и, может быть, из него мировой киномеханик получится.

— А ты? Ты думаешь о себе, о своей жизни в будущем… Понимаешь, в бу-ду-щем!

— Думаю, — сказал он. — Я думаю, Катя.

— Ты что, всю жизнь будешь крутить кино, снимать старину и писать заметки? Для кого? Для обывателя, для скучного, пошлого, дрянного города? Для Мишки-цыгана, для кого?

— Ты город не трогай, — сказал он. — Город ничего плохого тебе не сделал. А если тебе не интересно…

«Вон что! — внезапно подумал он. — Значит, ей совсем не интересно, что я делаю. Каждому жителю интересно, а ей не интересно». И с тоской подумал: «Была бы кинокамера! Господи, да помоги мне!..»

— Что умного, красивого в этом городе? — слышал он ее голос, но он не отвечал ей.

Что ж, может быть, и нет особой красоты. Но вот когда-нибудь он объедет полсвета и все красивое сфотографирует, снимет камерой — и все отдаст городу.

Он стоял перед Капустиным и смотрел в окно, пока тот читал его заявление об увольнении из кинотеатра. Прочитав, Капустин мягко спросил:

— У тебя, может, дома неладно? Или болеешь? Что же ты молчишь?

— Я здоров, — ответил он, а лицо у него было осунувшееся, бледное. — Только… я уже вам говорил — там у них кинокамера есть.

— Кинокамера?

— Никогда бы не подумал, что в сельхозтехникуме камера может быть. А тут Гаспарова встретил, преподавателя… говорит: ты не смог бы кое-что сфотографировать на опытном поле… и заплатили бы, говорит. А потом… вот он и сказал про кинокамеру.

— Что сказал?

— Хорошо бы, говорит, учебный фильм заснять, кинокамера, понимаете? — кинокамера, говорит, есть, а снимать некому… Да если бы я раньше знал!

— Та-ак, — промолвил Капустин, но махнул рукой и, резко обмакнув перо, подписал заявление. — Имей в виду, — сказал он, — до сентября никого не возьму на твое место. Может, за два-то месяца…

Но Дамира уже не было в кабинете.

Ему жаль было доброго Ивана Яковлевича, жаль прошлого, но за ближним днем — блазнилось такое!.. Точно одурманенный, ходил он по городу и видел кадры будущего кино. Действие должно было происходить на малой, скудной его родине… мерещилась Катя в пыльном блеске дня, и чья-то печаль сжимала его сердце, он не догадывался, что это собственная его печаль.

Первым зрителем был Реформатский. Он сидел в зальце летнего театра один, курил и зычно кашлял в темной гулкой пустоте зала. На экране мелькали резная оградка городского сада, окраинные домики, обломки крепостной стены, дальше — омут, скалы, широкий зев пещеры, мост через речку, солдаты с оркестром, вокзал и новые автобусы.

Кончив крутить, он, не зажигая света, прошел между стульями к Реформатскому и спросил сиплым голосом:

— Как?

И тот сказал голосом, полным доброты и могущества:

— Я покупаю этот фильм. Буду демонстрировать в музее каждую среду. Для школьников. Пусть знают родной край.

— Вы скажите… я не обижусь… может, чего-то не хватает? Может быть, я постараюсь и сделаю лучше?

Реформатский молчал. Во мгле почудилась его жестокая усмешка.

— Я не продам, — сказал Дамир и побежал включать свет. — Я не продам! — закричал он, опять подбегая к Реформатскому.

А тот молчал, и лицо его было багрово от какого-то напряжения, потом оно стало как бы множиться — десятки, много десятков лиц, как на базаре, упрямых и глухих.

— Да вы мне скажите! — умолял Дамир.

— Лучше? — тупо произнес Реформатский. — Вы спрашиваете — лучше? — И опять он замолчал.

Дамир закричал:

— Не продам!

Назавтра он пошел в библиотеку.

— Мне нужны книги про кино, — сказал он.

— Какую книгу? — спросила библиотекарша.

— Книги про кино, — повторил он, — Все, какие есть.

За ее спиной была открытая двустворчатая дверь в огромную комнату с полками, насыщенными множеством томов, и она вошла туда и вернулась с кипой книг.

— Это все? — спросил он, протягивая обе руки.

— Есть еще, — сказала библиотекарша. — Но зачем так много? Вы записаны у нас?

— Нет, — сказал он.

Пока она записывала его в карточку, он вынул из кармана бечевку и перевязал кипу.

— Ой, что вы! — сказала библиотекарша, подняв глаза. — Мы по стольку не выдаем. Читайте здесь. Или возьмите… ну, две, три.

— Я возьму три.

Он побежал с зажатыми под мышкой книгами в техникум, заперся в фотолаборатории и, включив яркую лампочку, стал читать. Он быстро устал и прикрыл глаза. В голове у него все вертелась одна странная фраза: «в конце концов выколдовывается какой-то очень бутафорский и условный, с избытком мелодекламации и виньеточности, но свой выразительный стиль». Он долго сидел так с закрытыми глазами, пока буквы, сложенные в такую замысловатую фразу, не стали кривляться перед ним. Он опять почитал и опять быстро устал. Все та же фраза вертелась у него перед глазами: «…с избытком мелодекламации и виньеточности, но свой выразительный стиль».