Рустам Валеев - Родня

На следующий день он опять стоял перед библиотекаршей.

— Быстро вы прочитали, — сказала она. — Возьмете еще?

— Не знаю, — сказал он.

Она поглядела на него внимательно, с любопытством.

— Вы, наверно, собираетесь на кинофестиваль?

— Куда?

— В Москву собираетесь, на кинофестиваль?

— А разве?..

— О-о! — сказала библиотекарша. — Там столько звезд соберется.

— И Мишель Симон?

— Не знаю. Так записывать?

— Что? — сказал он, как бы опоминаясь. — Нет, не надо.

Он исчез из города на целых две недели, впервые и так надолго, если не считать его поездки в Белебей, где он учился на киномеханика.

Ах, видно, что-то значил он для обитателей городка! Едва только он ступил на перрон, а уже мальчики бежали по улицам и кричали: «Дамир приехал! Фотограф приехал!» — и к дому он шел впереди толпы, которая подвигалась за ним в каком-то напряженном молчании, чреватом криками ликования, или воплями зубоскальства, или злой потехой. Но ничего такого не произошло, он ускользнул во двор, и только через несколько дней горожане узнали, что он ездил в Москву на кинофестиваль и заснял там самых-самых известных артистов, а с одним особенно знаменитым даже сфотографировался рядом. И правда, скоро снимки напечатали в газете, а потом вывесили в фойе кинотеатра «Марс», заняв ими целую стену.

И вдруг впервые за много лет его увидели пьяным. Но он был так мил! Он как бы даже светился весь удивительной приязнью и чувством всепрощения. Увидев Реформатского, он первым протянул ему руку, и тот, говорят, прослезился и все твердил: «Покупаю, милый, покупаю оптом! Ничего не пожалею!» Но Дамир, хоть и пьяный, хоть и совсем добрый, он только усмехался на эти слова и неуступчивым жестом останавливал речи Реформатского.

К счастью тех, кто вправду его любил и, может быть, жалел, больше его не видели пьяным. Но что-то в нем переменилось, и это, пожалуй, можно понять: ведь уезжал он с какою-то спортивной, что ли, злостью, с каким-то аскетическим чувством самоотречения ради своих целей, но и с чувством некоторой ущербности. А вернулся, заполучив кое-что. Нет, в самом деле: увидеть вдруг всех вместе знаменитых артистов, которых он любил и преклонялся перед ними, увидеть их, дышать одним воздухом с ними, а с Жаном Марэ стать рядом и запечатлеться навсегда — этого он не ожидал. Но, пережив такой восторг, он принял одно ужасное испытание: эти горожане, сами того не подозревая, сыграли над ним злую шутку, поставили его в постыдное положение своим неуемным преклонением. И он обмяк, сразу устал… Вот, может, в одну особенно усталую минуту он и напился.

Он потихоньку работал себе в техникуме, снимал камерой то-се, не замахиваясь на большее. А через несколько лет он вдруг стал заведующим открывшегося в городе ателье проката. Это, может, и удивительно, но только на первый взгляд. Кто лучше его понимал толк в фотоаппаратах, телевизорах, радиоприемниках? Конечно, он!

С курьеза началась его новая работа. Две трети денег, предназначенных на предметы первой необходимости, он истратил на фотоаппараты, транзисторы и магнитофоны и даже купил одну кинокамеру. Торговые начальники вопили:

— А где стиральные машины, пылесосы! А детские коляски!..

Правда, все тут обошлось. Да вот другой курьез: он взял да и выдал на руки четверокласснику новый фотоаппарат. Через день в ателье пришла мать мальчишки. Битый час она сидела над раскрытою книгой жалоб: разве можно детям давать такие ценные вещи, за которые не каждый родитель расплатится, случись что! А он молча, терпеливо смотрел, как она пишет, потом аккуратно промокнул написанное, осторожно закрыл книгу и положил ее на место. Мамаша что-то еще говорила, то улыбаясь, то хмурясь возбужденным лицом, но он будто не слышал, задумчиво смотрел мимо нее, и глаза у него были мечтательные, добрые, может быть, чуточку печальные.

Эту задумчивость и странную печаль на его лице видел каждый, кто заходил в ателье. А заходили не только за пылесосами, или детскими колясками, или фотоаппаратами — заходили просто посидеть, послушать пластинки, порасспросить о встречах его со знаменитыми артистами. Однажды к Дамиру пришел старый чемоданщик Фасхи. Это был гордый, знающий себе цену человек, мастер. Теперь дела у него шли из рук вон плохо, фанерных чемоданов никто не брал, а ведь он всю жизнь их делал… И вот он пришел к Дамиру, как если бы тот был мулла или просто очень уважаемый старый человек. Уж неизвестно, о чем они говорили, но доподлинно то, что чемоданщик Фасхи получил в подарок карточку Жана Марэ с надписью самого артиста, уникальный экземпляр. И чемоданщик Фасхи ушел ужасно довольный, ужасно гордый.

Когда ему особенно досаждали, он смотрел на своих гостей мучительно и ласково, наконец доставал из картонной коробочки фестивальные значки и дарил гостям. Но если и потом не уходили они, Дамир хмурился и принимался чинить фотоаппарат.

Только мальчишки не надоедали ему никогда. Он по-прежнему давал им фотоаппараты и, если их возвращали испорченными, он кропотливо починял, чтобы, починив, опять отдать мальчишкам. Подолгу просиживал он с ребятами, рассказывая о кино, мечтая о необыкновенном будущем для каждого из мальчишек.

Но что-то как бы оторвалось от него, порхнуло над его мечтательной головой и исчезло. Что-то он сразу простил горожанам и что-то простил себе. И после увлекательных, одушевленных мечтаний с мальчишками он оставался один с мучительным выражением на лице… Он как будто что-то вспоминал и не мог вспомнить.

Так шли дни, месяцы, годы. Однажды только вокруг имени Дамира как бы вспыхнуло сияние и скоро же погасло, оставив странное прибавление к его имени. Корреспондент областной газеты заезжал в городок и побывал в ателье. Потом горожане читали очерк о своем любимце — «Досье интересных встреч». И с тех пор директора ателье стали звать Досье Дамир.

Тихий сельский вечер льется в переулки и улочки городка, купает в себе листву сирени и акаций, обожженных зноем дня. Горожане выходят погулять.

Вот мужчина, худой, в широкополой соломенной шляпе, в шелковой сорочке с длинными рукавами, поддернутыми резинками. И от того, что резинки стискивают руки, одна кажется особенно худой, безмускулистой и висит плетью. В мужчине нелегко признать бывшего карманника Робу, теперь это Роберт Асанович, киномеханик «Марса».

А вот шуршит старая легковушка, и в окошке можно увидеть этакого грузинского витязя: смоляные коротко стриженные волосы, тонкие усы, и щегольская бородка, и осанка — дай бог каждому такую осанку! — это Мишка-цыган, по слухам, старейшина своих сородичей. На ветровом стекле автомобиля приклеен снимок — возможно, подарок Досье Дамира.

И вот однажды, когда Мишка-цыган лениво направил свой автомобиль на левую сторону улицы, чтобы, не объезжая, притормозить возле ателье, — тут вдруг пришлось ему резко остановиться. Прямо перед радиатором стоял щуплый, с узким горделивым лицом парнишка и щурил на него глаза.