Рустам Валеев - Родня

— Лялька умна, — говорил он гордо, — не такая мещанка, как ее сестрица!

Нурчик, кажется, уходил из его рук. Что ж, в его возрасте всякая опека кажется обременительной и даже унизительной. И вот — оставалась Ляйла, единственный человек, который бездумно и охотно принимал его любовь и заботы.

Помню, говорит:

— Лялька на стройку собралась.

— А что, — говорю, — родители? Не хотят отпускать?

— О н возражает.

— Ну, а ты?

— Я не отец ей.

— Вот поэтому ты и сказал ей: «Поезжай».

Он смеется:

— Нет. Я сказал: «Не пори горячку». И написал письмо на стройку.

— Так тебе и ответят.

— Уже ответили, — говорит он с улыбкой, — телеграфом. Мол, воспрепятствуйте поездке до совершеннолетия девчонок. Лялька-то с подружкой собираются.

— После телеграммы ты, конечно, и думать запретил о стройке.

— Я, — говорит, — еще одно письмо написал. Ведь нельзя так формально относиться… У девчонок такой порыв, это ж может судьбу их решить… вот я и написал, чтобы там отнеслись с пониманием.

— Так они уже уехали?

— Собираются. Да, брат, их не удержишь.

Ходили слухи, что после отъезда Ляйлы зять показал ему на дверь. Но я не поверил этому, то есть я не поверил, что только поэтому Алпик ушел из дома сестры. Теперь жизнь в доме сестры теряла для него всякий смысл, он бы и сам ушел.

Он очень грустил и оживлялся, лишь получив от девчонок письмо. Девчонки писали, что сперва с ними и разговаривать не хотели: приезжайте, мол, на будущий год, когда исполнится восемнадцать. Но кто-то отыскал его, Алпика, письмо, возымевшее сильное действие. Сперва им предлагали поработать в столовой, в библиотеке, в детских яслях, но девчонки твердили: «Мы приехали строить автомобильный завод!» В комитете комсомола им предложили поступить в профтехучилище. И вот они в училище, будут плиточницами и мозаичницами и через год, а то и раньше начнут работать, отделывать цеха будущего завода. «Живем, — писали они, — в поселке Сидоровка, но это ужасное название мы уже сменили, так что пиши на поселок Юный».

Он читал, и хорошо ему было, и хотелось куда-то ехать. Но куда? Не в Энск ли на стройку?

Вот опять письмо. Девчонки рассказывают: учиться им так легко, что они и учебника в руки не берут… по вечерам сидят на крыльце и поют, а директор запрещает: дескать, к общежитию ребята собираются; но они все равно поют, до ребят им нет никакого дела… ездили в татарскую деревню и в каждом доме у родственников Нурии, их новой подруги, пили чай с молоком и ели оладьи… никак не налаживаются отношения с преподавательницей эстетики, она такая злюка и так смешна…

«Зарываются девчонки, — думал он, — ох, зарываются! Как бы не хватили беды!» Ах, ему нужен был повод бросить все и уехать. Но чем не повод — «как бы не хватили беды!»? Он поехал в Энск.

Он ехал с таким чувством, будто сам только-только начинал жизнь. С чемоданчиком да плащом, уже охмеленный дорогой, встал он в Казанском аэропорту, вдыхая чуткими ноздрями воздух кочевий, неукротимого движения людей; сквозняки, пахнущие бензином, человеческим потом, дождевой влагой и, кажется, самим небом, заставляли взволнованно вздрагивать, беспричинно смеяться, заговаривать с кем попадется. Людской волной приливало его к кассам — то к одной, то к другой. Билетов не было на ближайшие сутки. Усталость незлобно томила его. Он дремал на скамье. Сквозь смеженные веки он чувствовал: кто-то мягко смотрит на него. Глаза его отзывчиво открылись, и он увидел парня в обтертом плаще, в заячьей шапке набекрень, стоял, покачивая в большой руке заезженный, перетянутый ремнями чемодан. Без сомнения, это был о н, вечный монтажник, или монтер, или шофер, вольная птица, романтик или загребущий тип, то ли за туманом едет, то ли за рублем, то ли догоняет, то ли убегает.

— Ну, браток, — сказал он просто и сел с краю скамьи. — Нас стройка зовет, а билетов не дают. Давеча ребята обещали раздобыть один, так я говорю: два.

— Откуда ты знаешь, что я в Энск еду? — спросил Алпик.

— Я про каждого, — он жестом кудесника показал на людскую толчею, — я про каждого знаю, кто куда едет.

— Куда же они едут?

— В Энск, брат. — Он засмеялся.

Они проталкивались к буфетной стойке. Парень говорил:

— Я монтер. Зовут меня Вася Шубин. Когда бригадирствую — Василий Васильевич, а когда в рядовых, то Васька… Родина моя — Москва. (Они пили какао, холодное, как мороженое.) Бывал, небось, в Москве? Вот там в районе Шереметьева мы и жили, а точнее, матушка с отцом и бабка. А уж я в Пичпанде родился. Бывал, небось, в Мордовии? Вот там и есть Пичпанда… Детство там прошло, мать и сейчас живет, пишет — невесту подыскала. Только не верю я — какие невесты в Пичпанде? Старики да малолетки. Да и в деревне неохота жить, городской я, понял? Москвич. В районе Шереметьева моя родина… Стой, я заплачу!..

Два дня сидели они в Казанском аэропорту, а на третий тихоходный «ЯК» поднял их в высоту и понес над осенними заунывными облаками к Энску.

Он готов был делать, что ни прикажут, совсем не разбирал, выгодна или не выгодна работа, легкая или трудная — он был здесь, и это было главное. Он вместе с юнцами, не имеющими специальности, расчищал пустырь, разгружал машины, подтаскивал доски, пилил бревна: огромный задичавший пустырь на краю соснового борка был облюбован энергоучастком, и люди спешно готовили место под вагончики для жилья и служб, строили склады и бытовки. Работали с утра и до поздней ночи, и когда мастера и рабочие расходились по своим кто временным, а кто уже постоянным жилищам, Алпик шел в вагончик-конторку, валился, как подкошенный, на дощатые нары и стремительно засыпал.

В первое же воскресенье он собирался поехать в Сидоровку и уже разузнал, на каком автобусе ехать, на какой остановке выходить. Но в субботу вечером мастер энергоучастка Галеев вызвал его, Васю Шубина и еще одного парня, по имени Федор, и сказал, что на завтра им предстоит работа.

— Только в выходные и «разрубать» узкие места, — говорил Галеев. — Это очень коварная линия, очень! — говорил он, строго наказывая часиков этак в пять уже выйти на линию.

Линия, подлежащая демонтированию, висела над дорогой к бетонному заводу. Опоры были гниловаты, «гирлянды» висели так опасно, что непрерывно снующие здесь КрАЗы могли зацепить их в любой миг и наделать бед: вокруг почти впритык грудились склады, бытовки, горы материалов, а рядышком еще проходила железнодорожная ветка.

От напряжения, настороженности в каждом шаге Алпик очень устал, приходилось часто выходить на траверсу или, проще говоря, животом елозить по узкой горизонтальной перекладине и сбрасывать наземь отслужившие свое гирлянды. Потом они меняли подгнившие опоры, натягивали провода и закончили работу только в десять вечера.