Рустам Валеев - Родня

Я неопределенно киваю головой, и она исчезает за дверью. Вот и кипяток поспел, я завариваю чай в жестяной кружке и ставлю ее на свою куртку, укутав по бокам. Пусть настоится как следует. А пока мы опять сворачиваем цигарки и молча дымим.

Трапеза наша продолжительна и наполнена молчанием. Мы не столько упиваемся едой и чаепитием, сколько этим пребыванием в одиночестве и молчании. Появись здесь Сильвестров, он решил бы, что мы лодыри — не приведи бог! Такому занятому и деловитому человеку некогда было бы, наверно, поглядеть на наши лица, точнее, на лицо отца. Он бы увидел, какое оно одухотворенное, свободное от мелких забот бытия. Он увидел бы, с какой небрежностью пьет отец свой любимый чай и ест лаваш — он проделывает это, как аскет, для которого достаточно черствого куска и глотка воды для поддержания сил.

Покончив с чаепитием, мы опять принимаемся курить. Я замечаю, что махорочный дым вживается в эти стены и мало-помалу теснит запахи беспорядка.

В комнатах темнеет, я закрываю окна. В боковой комнатке я расчищаю место, стелю на пол нашу одежу, и мы укладываемся. Конечно, еще рано спать, но мы и не заснем тут же. Мы будем лежать и думать и не раз еще покурим. Со двора слышатся приглушенные голоса. «Надо было сказать, чтобы они шли по домам», — думаю я, но мне лень вставать. Только мельком я думаю о том, что ни за что не смог бы вытерпеть ничьей строгости, ничьего приказа, будь даже это сам Сильвестров. Да что там Сильвестров! Мне в моей работе нравится вольность, вольность во всем. И это хорошо понимает мой отец.

— Как ты думаешь, — нарушает молчание отец, — есть здесь редкие саженцы, такие, чтобы могли заинтересовать садовника Хабиба?

— Конечно, — отвечаю я. — Да мы все разузнаем, не бойся.

Мне чудится в темноте улыбка отца. Я теснее придвигаюсь к нему и тут же засыпаю.

Я проснулся рано, в окнах едва брезжило. Стоило мне пошевелиться, как проснулся и отец. Мы встали и тут же почувствовали, как выстудило за ночь комнату. Я вышел на двор и растопил очаг, сходил за водой — колодец рядом, за калиткой. Мы умылись, потом я еще раз принес полный чайник и поставил его на плиту.

Попив чаю и согревшись, я тут же принялся за дело. Под навесом я отыскал доски и жерди, взял топор и пилу и стал делать подмости. Даже когда у хозяев имеются подмости, я все равно делаю свои. У моих подмостей откидные ножки — вот и все отличие от других, но мне именно это и нравится. Перенести или отодвинуть на время — сдвинул ножки и просто положил на пол, и ничуть они не мешают. Скоро пришли Аня с Геной и были, кажется, смущены, застав меня работающим. Я весело поздоровался с ними и, чтобы не смущать их больше, тут же предложил поехать за глиной. Я не стал говорить, что и глину и песок можно было бы догадаться завезти к нашему приезду. Но откуда им про все это знать, а Сильвестрову плевать на такие мелочи. Гена побежал запрягать, а Аня отошла в сторонку. Но сегодня она совсем не казалась такой уж робкой. Она была очень миленькая даже в рабочей одежде: на ней стираная телогрейка, пестрый платок, ноги обуты в резиновые широковатые в голенищах сапоги.

— А лопаты нужны будут? — спросила Аня.

— Конечно, — ответил я. Я прибил последний гвоздь, поставил подмости на ножки и подошел ближе к ней. — Лопаты нужны, без них никак нельзя.

— А я еще позавчера приготовила, — сказала она, покраснев. — Хочешь, покажу? — Как будто она хотела показать что-то очень интересное.

— Давай посмотрим, — сказал я как можно приветливее.

Она побежала под навес, и там за штабельком досок, оказывается, лежали четыре лопаты — две совковые, две плоские.

— Ишь, как хорошо припрятала! — сказал я.

Она опять покраснела. Она держала все четыре лопаты, собрав их ручки вместе, но вот одна лопата, а за нею и другая упали. И Аня вроде не знала, что теперь делать. Я подошел, взял у нее лопаты и значительно при этом посмотрел на нее. Вот, черт возьми, ведь я совсем не хотел смущать и производить на нее впечатления, напротив, я хотел, чтобы она чувствовала себя свободнее и не смущалась так сильно. Смущение, по-моему, совсем ей не к лицу.

— Ничего, ничего, — сказал я. И опять получилось снисходительно и игриво. Но тут подъехал на волах Гена. Я обратился к нему:

— Далеко ехать за глиной?

— Нет, что ты! — сказал парень. — Рядом, где брод, под яром. Там две березы еще растут, видел небось, когда ехал.

— Ладно, — сказал я, — едем.

«Вот уж зря, — подумал я, уже сидя на телеге и подвигаясь, чтобы рядом села Аня. — Вот уж зря я еду. Глину нечего смотреть. Если даже она и не слишком хорошая, другой все равно не будет. А мне бы поискать сетку и сито, чтобы просеивать песок, а то здесь ни черта не готово. И кирпичами надо бы заняться».

Мне нравилось делать все в том порядке, который я сам установил, — так мне легче было без лишнего возбуждения и суеты приняться потом за самое важное, за кладку. И чего это я сел и подвинулся так явно, что Ане ничего другого не оставалось, как сесть рядом?

Я решил не разговаривать с ней и за всю дорогу не произнес ни одного слова.

Еще не доехав до места, я увидел огромную яму, из которой, наверно, лет сто жители поселка брали глину. Я спрыгнул с телеги и пошел вперед. Копнув лопатой раз-другой, взял свежую глину, размял ее в ладони. Глина была жирновата, но ничего — побольше, значит, песку добавим. Было бы хуже, когда б глина оказалась тощей.

Мы стали копать глину и бросать на телегу. Аня тоже взялась было за лопату, но я ей сказал, чтобы она подержала волов, а то не стоят, проклятые, на месте. Так она и проторчала возле ярма, а мы знай копали и бросали глину. Гена упарился и дышал часто. Я-то по себе ничего такого не заметил, только по Гене видел, как здорово мы работали.

Потом они поехали, а я двинулся вдоль берега — поглядеть, что тут за песок. Песок был тоже неплохой, чистый, зернистый. Конечно, в городе песок получше. Вернее, не в самом городе, а вниз по реке, где она рассекается огромным скалистым холмом и частью течет сама по себе, а частью падает в расселину между скалами. Туда я ездил на большой двухвесельной лодке и привозил песок — это был настоящий горный песок, совсем без пыльцы, с угловатыми зернами. Мне приходилось раза три плавать за песком, чтобы набрать его сколько нужно. Один раз я перегрузил лодку и едва не пошел ко дну…

Аня, конечно, ни черта не понимает — хороший ли, плохой ли песок. Но ей бы, наверно, понравилось прокатиться на лодке. Там такие отвесные скалы и тени от них огромными кусками лежат на воде. А на скалах растет ковыль и разные цветы, до того дикие и крепкие — можно носиться по ним, топтать, а потом видишь: они стоят себе, как будто никто и не мял их. Я, случалось, возил на скалы девчонок и что-то не помню, нравилось им там или нет. Но Ане, мне кажется, там понравилось бы. Тут я рассмеялся и, насвистывая, пошел в поселок.