Рустам Валеев - Родня

— Бог в помощь! — сказал я наконец.

Зейда кивнула с улыбкой и перешла к другому саженцу. Мне показалось, что Зейда чем-то недовольна.

— А я просто иду мимо, — сказал я. — И я тоже не люблю, когда глазеют на мою работу.

— Да ничего, — сказала она. — Мы уже заканчиваем, скоро и машина придет.

Я подошел к ней и попросил у нее лопатку. Это была такая же, как та. Наверно, взяла у кого-нибудь поработать, или ей дали новую. Я стал рыть канавку и, ей-богу, упарился, прежде чем мне удалось вырыть ее вокруг деревца. Тут Зейда отняла у меня лопатку и сама подрезала резкими, но осторожными ударами корни. А девчонки подхватили деревце и понесли к корзине.

Скоро пришла машина, и Зейда, девчонки и шофер стали грузить корзины с саженцами в кузов. Когда дело было закончено, шофер спросил Зейду:

— Не поедешь домой? Могу подбросить.

— Нет, — сказала Зейда, — не поеду.

— А что, Алчин завтра в Свердловск едет? — не отставал шофер.

— Спроси у Алчина. Я не знаю, — ответила Зейда и отвернулась.

Машина уехала. Женщины собрали мотыги, ножи, лопатки и понесли в бригадирскую будку. Я вызвался помочь и взял у Зейды лопатку и мотыгу.

— А лопатку вы нашли, как я вижу, — не удержался я.

— Да, — сдержанно ответила она.

Конечно, нашла. Ну зачем я спрашивал? Как будто нельзя было о чем-нибудь другом спросить.

— Вы сейчас домой пойдете? — не отставал я.

— Да, — сказала она.

— Да и мне расхотелось гулять, — сказал я. — А пруд я завтра погляжу.

Она чуть улыбнулась, затем, будто решаясь на что-то необычное, сказала:

— Идем! Выйдем к пруду, а там задами вернемся к дому.

И мы отправились, огибая вспаханные участки, вышли на проселок. В стороне стоял смешанный лесок — ярко краснели клены, трепетали осины пестрыми поредевшими листьями. В воздухе пахло прелым листом и сырым черноземом. От проселка ответвилась травянистая тропинка и повела нас через лесок. С опушки вспорхнула стайка синиц. Мы вышли из леска, и вокруг стало бело от полыни, на склонах балок виднелись заросли горчичников, а на мягких залежах желтели коровяки и кое-где торчали серо-желтые пучки отцветшей тырсы.

Впереди тускло блеснул пруд. Стоило нам приблизиться, как из зарослей на берегу взлетела, заполошно крича, стайка куликов. Берег был сплошь заслежен утиными лапками, на воде колебался, точно хлопья пены, утиный пух.

— Вы не охотник? — спросила Зейда.

— Нет, — сказал я. — А Алчин охотник?

— Алчин? — Она будто вспоминала, о ком же я ее спрашиваю. — А-а, — сказала она, — с этой охотой!.. — Она посмеялась. — Он и работу свою клянет из-за этой охоты. Он хочет поехать на озеро, а его посылают в Свердловск.

«Не только из-за охоты, — подумал я, — не только из-за охоты — он боится оставить ее. А про охоту он просто так говорит, главное, он боится, что Зейду кто-то станет провожать домой после работы».

Мы повернули обратно и до самого дома не сказали друг другу ни слова. «Аню, что ли, пригласить гулять, — подумал я. — С ней было бы не то что веселее, но я бы, наверно, чувствовал себя свободнее».

У ворот стояла машина Алчина, и я приотстал, завернул в магазинчик, купил пачку «Прибоя» и спичек. Выйдя из магазинчика, я увидел, что Алчин возится у своей машины.

— Ну, как поездка? — спросил я, подойдя.

— Ничего, — ответил он. — Сегодня три ездки сделал.

— А завтра, говорят, в Свердловск поедешь?

— Кто говорит?

— Сильвестров, — сказал я.

Он густо покраснел, как бы тужась что-то вспомнить или сказать, и наконец выпалил:

— Дурак он, Сильвестров твой!..

Я рассмеялся. Мне хотелось его позлить.

— А что Сильвестрову? — сказал я. — Он-то никуда сам не ездит, и баба у него всегда под боком.

— Вот-вот, — сказал он.

— Вот-вот, — сказал и я. — А тут уедешь, и разные сволочи бабу твою лапать будут.

— Дурак он, этот Сильвестров! — злобно сказал Алчин.

«Значит, проняло этого толстокожего! Вот уж ни за что бы не подумал, что такие толстокожие могут заводиться с полуоборота».

Так я думал, слыша за перегородкой ворчливый голос Алчина. Он топает, как медведь, по скрипучим половицам в сенях, что-то бурчит и бурчит, с его языка срываются матюки. А она сперва отвечает ему спокойным глухим голосом — мне так и не удается разобрать ни одного ее слова, — но вот он крикнул на нее, и она возвысила голос: «Посмей только!» Он сник вроде, но все ходит и ходит, скрипя половицами, и бубнит, и странно слышать в его басовитом, грубом голосе хныкающие нотки.

«Проняло этого толстокожего! — думаю я. — Он, видать, настолько глуп, что поверил мне, будто бы Сильвестров сказал о поездке в Свердловск. Жди, станет Сильвестров рассказывать мне про эти поездки!» Я думаю об Алчине со злорадством. И вдруг одна мысль останавливает меня. Ведь вот он ворчит, бубнит, а плохо-то Зейде! Я совсем не хотел, чтобы кто-то ее обижал, а получается, что именно из-за меня Алчин обижает ее. В первый миг я готов был выскочить в сени и прикрикнуть на него. Но разве он послушался бы меня? Он… да он бы только удивился и, может, расхохотался мне в лицо. Он бы меня и не принял всерьез. Ведь для него я всего лишь молокосос!

И все-таки я выхожу в сени; глядя себе под ноги, подхожу к умывальнику и начинаю бренчать краником. Потом, так и не подняв глаз, ухожу к себе. Я с размаху бросаюсь на кровать, курю и думаю. Черт знает, о какой ерунде я думаю!

Отец опять где-то запропал… Как бы я хотел состариться побыстрей! Вот отец — ему шестьдесят семь лет, он еще крепок и бодр, чтобы работать и работать, но и достаточно стар, чтобы разной чепухой не забивать себе голову. Итак, мне хочется состариться, ходить из села в село, из двора во двор и делать печи, возить горный песок с омута, искать и находить замечательную глину, делать необыкновенные дымообороты и топливники класть только со шпурами… Господи, как я все это люблю! Я бы хотел знать только это и больше ничего.

Я засыпаю, а утром удивляюсь, что спал одетый. Не позавтракав, я отправляюсь на работу. Поработав часов до одиннадцати, я прошу Аню принести мне из столовой какой-нибудь еды. Она быстро оборачивается, и опять я думаю: «Почему Сильвестров считает ее лентяйкой? Такая расторопная девчонка!»

Во дворе отец размешивает раствор, а Гена сидит на корточках и стесывает со старых кирпичей известку. Чего это отец занялся раствором? Ведь обычно на второй или третий день он теряет всякий интерес к работе и оживляется с появлением сельчан, которые заходят поговорить насчет купли или обмена…

— Ты совсем не ешь паштет, — говорит Аня. — Давай-ка я намажу тебе на хлеб. Давай, давай! — Она толсто намазывает паштет на кусок хлеба и протягивает мне. — Слушай, я и забыла сказать — приходил Сильвестров и спрашивал тебя.