Рустам Валеев - Родня

— А почему вы с ним ссоритесь? — сказал я, осмелев.

— Идем-ка, — опять она сказала, — Ну, идем!

Уже в густых сумерках мы подходим к калитке и стоим некоторое время молча. Мимо проезжает фургон, запряженный волами. Скрипит ярмо, потрескивают колеса, фургон с частоколом решеток похож на огромную клетку. Понурый скрип уносится темнотой. Мы молчим.

Потом мы заходим во двор; медленно, рядышком поднимаемся на крыльцо.

— Спокойной ночи, — говорю я.

— Спокойной ночи.

Я лежу на кровати одетый, не зажигая света. За дверью слышатся шаги по скрипучим половицам, и я поднимаюсь, подхожу к двери и слушаю. Потом возвращаюсь на место. Сквозь сон я слышу, как приходит отец, раздевается и ложится, а за дверью еще скрипят шаги…

Отец совсем отбился от дела. Утром он еще идет вместе со мной в контору и делает кое-что по мелочам, но потом кто-нибудь из его новых знакомых приходит звать его, и он исчезает на весь день. Своих пиявок он сбыл куда-то, хотя взамен вроде ничего не получил. Пока не получил, но уж наверняка заручился чьим-нибудь обещанием и получит что-нибудь.

Я не упрекаю его. Он не мешает мне — и это самое главное. Он бы, наверно, гнул свое, когда мы делали дымообороты. Он привык делать простые печки для хозяюшек, а из больших — только голландки, которых сейчас почти не делают. Он только и знает бесконечные каналы с их широкой кладкой, а от такой кладки вся печь потом быстро растрескивается. Я же делаю камеру-колпак вверху, и никаких каналов: дымы, выходя из топливника, как бы отражаются о перекрышу колпака и растекаются по сторонам. Но чтобы дымы спускались книзу, нужна хорошая тяга. И вот я уже прикидываю, что дымовая труба будет гораздо выше, чем это показано на чертеже. Тогда и нижняя часть печи будет прогреваться хорошо.

Теперь я поднимаюсь раньше прежнего и иду в контору. Я включаю свет и работаю часа полтора при электрическом освещении; чтобы не терять даром времени, я не хожу в столовую. Еду мне приносит Гена. Зато работу я заканчиваю пораньше и шагаю за село, в поле, где работает Зейда. Я дожидаюсь, пока она освободится, иногда помогаю ей выкапывать саженцы, грузить их в машину. Потом мы идем домой, выбирая путь подлиннее. Мы больше молчим, и я только об одном думаю, когда иду рядом с ней: что скоро я закончу работу и надо будет уходить из села. Хорошо еще Сильвестров не торопит с печью, может быть, он еще надеется заполучить меня к себе.

Итак, чаще мы молчим. Но иногда меня точно прорывает, и я начинаю рассказывать Зейде о том, как я любил ходить с матерью, держась за ее руку, и как мне нравились ее платья, и шальвары, и ее походка, и ее голос, который я как бы чувствовал своей ладонью, когда держался за ее руку. Я говорю Зейде о том, что больше всего мне нравится такая жизнь — всегда в дороге, всегда встречи с разными людьми. Что, может быть, со временем я буду учиться в техникуме или в институте — может быть, на строителя, но мне хотелось бы все-таки всегда делать печи, а может быть, даже создать собственной конструкции печь. Она внимательно слушает меня. Она спокойна, наверно, потому, что я не порю чепуху, как в первые наши встречи.

Иногда, когда мы подходим в поздних сумерках к калитке, там стоит Алчин, и все во мне тогда трепещет. Нет, я не боюсь за себя, наоборот, я бодро здороваюсь с ним и долго разговариваю. Пусть. Я готов говорить с ним хоть до утра, лишь бы он не, уходил домой и не ругался бы с Зейдой. А ругаются они часто, каждый вечер. Однажды, когда они особенно бранились, я не выдержал и, резко толкнув дверь в сени, стал на пороге. Все во мне дрожало, лицо мое горело. Не знаю, что бы я тут сделал, если бы вдруг Алчин не расхохотался. Я растерялся, и это мне помогло — помогло промедлить еще с минуту, и я не набросился на него. А он, раскачиваясь и хитровато улыбаясь, шагнул ко мне.

— А ты, оказывается, парень не промах, — сказал он. — Эта девчонка-то, помощница, а?..

— Кто, Аня? — сказал я с облегчением.

— Кто же еще! — Он опять рассмеялся.

Я поспешно затащил его в комнатку и почти злобно сказал:

— Ты чего? При чем тут «парень не промах»?

— Так она же отказалась работать у вас. Из-за тебя. А как же — Гена говорит! А Сильвестров, как тигр бешеный. Куда, говорит, тебя посылать теперь?

Вон что, а я не заметил, что и вчера и сегодня ее не было на работе и что Гена был хмурый и даже нагрубил мне, когда я сделал ему замечание. Но при чем тут я? Ушла так ушла. Разве я давал ей повод, разве обещал что-нибудь? Подумаешь, подвинулся на телеге и уступил ей место!.. А этот толстокожий и рад поскалиться. Я начал злиться и не знаю, что бы тут было, когда б не появился отец.

— Слушай, — сказал он, ступив на порог. — Ты посмотри, какую штуку я привез. — И мы втроем пошли на двор посмотреть, что он привез.

На дворе уже было темно, но он к окну, к свету, подкатил какую-то действительно ш т у к у. Это была низкая, на колесиках с резиновыми шинами, тележка с двумя оглобельками и маленькой площадкой из хрупких досточек.

— Видал? — сказал горделиво отец. Но что-то вроде беспокоило его, может быть, то, что он и сам не знал ее предназначения.

— Значит, теперь нам надо приобрести ишака, — сказал я, — причем очень маленького, какой только может быть.

— Ишака? — оживился отец. — А что! Мы могли бы возить картошку. Или сами ездить… если бы, конечно, тележка была чуть побольше.

Я взял в обе руки оглобельки, покатил тележку, и тут же она завалилась набок.

— Осторожней! — крикнул отец, перехватывая у меня тележку. — Зачем же так хватать, когда у нее колеса еле держатся? — Сказав так, он оттолкнул меня, а сам наклонился поднять колесико.

И тут мы с Алчином стали хохотать над этой забавной тележкой. Мы долго смеялись, и я совсем забыл про свою злость к нему. Поздно ночью, лежа в постели, я уже спокойнее осознал, какая угроза миновала меня: ведь если бы я заступился за Зейду… он бы все понял! Хорошо еще, что так обошлось, впредь надо быть поосторожней.

А назавтра опять я слышал, как Алчин ходит по скрипучим половицам и сперва только ворчит, потом голос его возносится выше, и он уже бранится, а она тоже сперва тихо, а потом громче и решительнее отвечает ему. Тогда он швыряет что-то, видать, тяжелое — такой грохот подымается! «Нет, нет, я не выйду, — думаю я, — что бы там ни случилось, я не выйду, не выйду! Уж сейчас-то он обязательно догадается. Или я все-таки выйду… он умерит свой пыл, а я отправлюсь куда-нибудь в поле, на пруд или посижу в конторе, пока утихнет ссора».

И я выхожу из комнатки, медленно закрываю за собой дверь, медленно застегиваю пуговицы на куртке и прохожу мимо Алчина. Сходя с крыльца, потом шагая медленно по двору, я прислушиваюсь: тихо, может, на этом они сегодня кончат. Я выхожу на улицу и иду вдоль палисадников, освещенных из окон. Впереди меня идут девчата и парни, один из парней наигрывает на гармошке и поет что-то малопристойное, и девчата хохочут. Я иду за ними и вскоре оказываюсь возле клуба. На улице ветрено, зябко, и я думаю зайти и постоять где-нибудь в уголке, поглазеть на танцующих.