Василий Ардаматский - Суд

— А по-моему, все просто, — сказал Глушков. — Делился с Лукьянчиком и не смог примириться, что тот остался на свободе.

— А на миру и смерть красна, — добавил Арсентьев.

— Вот эта смерть на миру меня и тревожит… — задумчиво произнес Оганов. — И мне не нравится звонок из областной прокуратуры — с чего это они вдруг заторопились?

— Положим, это понятно, — возразил Арсентьев. — Это же они переслали нам затребование Глинкина по прошлым его преступлениям, и теперь они, естественно, интересуются, дело-то на контроле у них, а может, уже запрашивают у них, когда мы его туда этапируем.

— Дай бог, дай бог… — прокурор барабанил толстыми пальцами по столу и смотрел, прищурясь, в темный угол кабинета, будто ждал увидеть там какое-то чудо. И вдруг надвинулся борцовской грудью на стол, сказал энергично: — В этом деле не только Глинкин с Лукьянчиком, в нем может еще оказаться замешанным и честолюбивый господин мундир.

Следователи молчали, думали, Глушков повел головой:

— Глинкин преступник с давним стажем, притом пришлый, к местному мундиру он вообще отношения не имеет.

— Это вы так думаете. А если кто-то скажет, что этот случай подрывает чей-то авторитет?

— Что касается Лукьянчика, — сказал Арсентьев, — то тут я наблюдал совершенно неожиданное: все его вроде любили, во всяком случае популярен он был как никто, а сейчас я не слышу о нем ни единого сочувственного слова.

Зазвонил телефон. Оганов неторопливо повернулся всем своим могучим корпусом и взял трубку:

— Да… — Слушая, Оганов привлек к себе внимание Арсентьева, и тот подошел ближе. — Да, да, очную будет проводить Арсентьев… Да нет же! Зачем нам трогать его старые дела? Ими займутся там, в Брянске, куда мы его, не откладывая, и отправим… Ну, если он сам заговорит по Брянску, запишем, но он же о том, что его ждут в Брянске, еще не знает и думает, что взят только по нашим делам… Конечно, конечно… Нет, я лично ничего особенного от этой очной ставки не жду, и даже опасаюсь, что тут какой-то трюк Глинкина… — Оганов глянул на часы. — Через час с небольшим. А вы заезжайте к нам за Арсентьевым. Хорошо… — Оганов положил трубку и некоторое время смотрел на телефон, обдумывая что-то, потом резко повернулся к Арсентьеву. — Как пишут в газетах, очная ставка вызвала большой интерес, общественности. На ней будут присутствовать прокурор следственного управления областной прокуратуры Фирсов — это он сейчас звонил. С ним будет еще и инструктор адмотдела обкома Щеглов.

— Они будут участвовать в допросе? — поинтересовался Арсентьев.

— Не думаю, — ворчливо ответил Оганов. — Все дело, я думаю, в обыкновенном любопытстве и желании появиться перед начальством информированными. А вдруг эти взяточники затеяли скандал и потянут за собой кого еще? Такое вполне может быть. Через час они заедут сюда за вами. Все же вы выгадали — на машине лучше, чем на трамвае. Скажете, нет? — Светлые глаза прокурора смеялись.

Арсентьев промолчал, ему было не до смеха…

Очную ставку проводили в кабинете начальника оперативной части следственного изолятора — эта комната была побольше. За столом сидел следователь Арсентьев, а в сторонке, будто занятые какими-то своими делами, сидели, переговариваясь, инструктор адмотдела обкома Щеглов и прокурор следственного управления областной прокуратуры Фирсов. Все ждали, когда приведут арестованных. Надо сказать, все трое чувствовали себя малость тревожно. Арсентьев, тот просто не мог не думать, что сейчас ему предстоит вести сложный допрос на глазах у начальства. Тревожное чувство инструктора обкома и прокурора было посложнее. Они лично знали Лукьянчика и Глинкина, были с ними не первый год знакомы, и увидеть их сейчас, с руками за спиной, тоже было не очень приятно. Все трое молчали, и каждый думал о своем…

Привели сначала Глинкина, минутой позже — Лукьянчика. Они поздоровались только друг с другом и, не обратив особого внимания на остальных, выжидающе уставились на следователя… Еще недавно они были людьми примерно того же круга, как и все присутствовавшие здесь, но они уже прошли через тюрьму, пусть хотя бы двухдневную, как Лукьянчик, и ее печать лежала на их лицах, да и все в них выглядело как-то по-другому. Между этими двумя и остальными уже пролегал невидимый рубеж нравственного противостояния, и прямая борьба добра и зла проходила и здесь, в этой серой комнате.

Арсентьев как-то торопливо провел необходимый на очной ставке процедурный опрос: фамилия, имя, отчество… знают ли подследственные друг друга… и приступил к существу дела.

— Подследственный Глинкин, вы признаете факт получения взятки от учителя Ромашкина? — почти торжественно спросил Арсентьев.

— Да, признаю. Были взятки и еще, я только не помню, от кого. Если вы подскажете, я вспомню. И кроме того, признаю, что делился полученными деньгами с Лукьянчиком.

— Семен Григорьевич, как вам не стыдно! — театрально выкрикнул Лукьянчик, но Арсентьев остановил его.

— Подождите, Михаил Борисович, сейчас вы скажете, что хотите… — и закончил записывать сказанное Глинкиным.

— Подследственный Лукьянчик, что вы хотели сказать?

— Глинкин говорит неправду. Он никогда со мной не делился.

— А не брали вы у меня двести рублей, когда ехали на кустовое совещание. Помните?

— Но это же я у вас одолжил.

— А отдали?

Лукьянчик молчал.

— Что это были за деньги? — спросил Арсентьев.

Глинкин повел головой и ответил с усмешкой:

— Это были очень грустные деньги. Главная печаль в том, на что они были истрачены. Не хотите рассказать? — обратился он к Лукьянчику, но тот отвернулся. — Хорошо, расскажу я. Существует дурацкая, но железная традиция: каждый участник подобных совещаний, в своей компании, обязан один коллективный ужин в ресторане взять на себя, иначе он подорвет честь своего города. Я говорю неправду? — снова спросил Глинкин у Лукьянчика.

— Это правда.

— Но раз это правда, признайтесь и в том, как мы этот ваш долг мне ликвидировали, — наступал Глинкин. Арсентьев еле успевал записывать их диалог. — Молчите? Ладно, снова расскажу я. Вы подписали, другими словами, утвердили предложенный мною список членов жилищного кооператива «Наука», в котором была фамилия человека, не имеющего никакого отношения ни к науке, ни к этому кооперативу. Но этот человек дал нам пятьсот рублей.

— Как пятьсот? — вырвалось у Лукьянчика. — Я у вас брал двести. Это во-первых, а во-вторых, между этими деньгами и моим долгом вам не было никакой связи. Наконец.

— Подождите. Триста рублей остались у меня, и я сейчас точно укажу, куда они пошли… Подарок завгорторгом товарищу Сивакову к его шестидесятилетию стоил сто сорок рублей. Не дарить было нельзя, все присутствующие здесь это знают. О шестидесятилетии Сивакова напомнил нам не сам именинник, а уважаемые организации, которые хотели отправить юбиляра на пенсию с музыкой, так сказать. Было это? Знаете: было!.. Дальше: двести рублей стоили подарки членам делегации соседнего города. На подарки для этой, как и для других делегаций, производилась разверстка по районным организациям, нам — исполкому — назначили двести рублей. Меня волнует вот что — здесь присутствует товарищ из обкома партии, — может, он скажет, что не знает о подобных разверстках? А если знает, то пусть скажет, где мы должны были брать на это деньги? Сейчас я полностью еще не готов, но к суду я подготовлюсь и дам полную картину подобных расходов.