Василий Гроссман - Степан Кольчугин. Книга вторая

— Верно, Степан, верно, — сказал дед Платон.

Степан впервые учил политике и, внутренне усмехаясь, думал: «Других-то просто, вот себя в сарае хорошо учил!»

Все сели за стол. И Пахарь сел со всеми.

— Да ты расскажи сначала, как было? — попросила Марфа Пахаря.

— Сейчас расскажу, — ответил он, — ты раньше скажи, Степан: домой зайти проститься или прямо на вокзал податься?

— Дурак ты, — сказал Степан, — тебя ведь ждут там. Только во двор зайдешь, это уж обязательно. Прямо на вокзал дуй,— и подумал: «Хорошо учить!»

— А, значит, денег дадите, тетя Оля? — спросил Пахарь.

— Сказали — дадим.

Она мельком поглядела на Степана. Он ничего не говорил ей за все эти недели, но она знала так достоверно, словно сын подробно обо всем рассказал: в жизни его произошло нечто очень тяжелое, мучившее его дни и ночи. В тот вечер, когда в мастерской было тайное собрание, он не ночевал дома, а пришел лишь после работы.

— Ты где гулял? — смеясь, спросила его Марфа, а Ольга с удивлением смотрела на него: другой человек, не Степан, стоял перед ней.

Через день она все поняла. «Гадина девка», — думала она ночью, когда Степан во сне жалобным, просящим и невыносимо тонким голосом быстро произносил непонятные даже ее напряженному материнскому слуху подобия слов. Ей было невыносимо, когда из самолюбия он вечером, приходя домой, начинал смеяться, рассказывать. Этот смех при темном лице и глазах, изменивших от боли цвет, звучал очень уж нехорошо.

«А гордый, еще хуже отца, — думала она с тревогой, — и не напился ни разу, каждый вечер трезвый».

И сейчас ей показалось, что Степан рассердится, узнав, что она обещала Веркиному брату денег на дорогу.

— Тогда к Верке сходи в лабораторию, все скажи, пусть помнят меня. Матери скажи — сапоги пусть новые спрячет и гармонь. Я ей, скажи, напишу, куда прислать. А другие вещи пускай отец носит, черные брюки себе можешь взять.

— Завтра все передам точно, как ты велел, — сказал Степан. — А брюк мне твоих не надо. И писать, имей в виду, будешь — попадешься: полиция адрес-то возьмет на заметку.

— Верно, писать нельзя. Пропишешь жительство — тебя, как зайца, сразу за ухи. Степан наш все стал понимать! — сказала Марфа.

— Передашь ей?

— Сказал — передам.

Он мельком посмотрел на мать и нахмурился.

— Спасибо, тетя Оля, и вам спасибо. Только получу первые деньги, отошлю, право слово.

— Попадешься, тебе объяснили: попадешься, — сказал старик.

— Я с каким-нибудь человеком передам, писать не стану.

— Вот это правильно, — сказал Степан и снова подумал: «Учить других стал, а то самого учили. Затейщикова тоже сегодня учил, когда к приставу звали. Как она в глаза завтра посмотрит? Посмотрит! Вот я как посмотрю —это другой вопрос. Тут уже никто не научит».

— Собрался? — спросил он у Пахаря.

— Эй-эх, — сказал Пахарь и, встав, притопнул сапогом, — красота моя! Его благородию Василию Сергеевичу Мьяте поклон передай!

Все подумали: «Обязательно напьется Пахарь!»

И он в самом деле напился. Рабочие, видевшие его на вокзале, рассказывали, что он слонялся среди пассажиров, шумел, плакал, божился поубивать всех инженеров. Какие-то неизвестные доброжелатели-шахтеры увели его к водокачке, а затем впихнули в вагон четвертого класса, в поезд, шедший на Ясиноватую.

Люди по-разному переносят потери. Одни стараются развлечься, отгоняют от себя мысли о происшедшем несчастье: если умер близкий человек, убирают его вещи, подальше прячут письма, не ходят в комнату, где висит портрет покойного или покойницы, избегают воспоминаний, стремятся переменить квартиру, пореже бывать дома, боятся одиночества. Так поступают люди слабые, эгоистические, люди неглубокой души, не выносящие больших продолжительных чувств и сильных страстей. Такие люди ищут забвения не только в развлечениях, вине, картах, путешествиях, но и в работе — они разными дорогами бегут от самих себя. Другие замыкаются в горе, они бросают вызов жизни, они боятся залечить рану и уже не могут выпрямиться. Их боль так сильна, что они пугаются мысли о душевном выздоровлении и нарочно погружают себя в муки воспоминаний, боятся увлечений. Эти люди эгоистичны, и хотя их страсти сильны, они слабые люди. Сильные страсти слабой души. Есть, конечно, и такие, для которых нет и не может быть потерь, — их сила в их низости, эгоизме; люди конструкции — фанера и жесть. Но о них нет речи. И наконец, есть сильные люди: они не бегут от своей боли, они не бегут от жизни. Не думая и не размышляя, а по самому своему душевному складу эти сильные люди грудью встречают страдание, но не находят в нем утешения. Они понимают и ощущают течение жизни, они чувствуют себя частью целого. Вот таким человеком становился Степан. То, что произошло ночью в мастерской, навсегда осталось для него предостережением и укором. И много времени спустя, когда давно уже забылись и любовь и боль, когда воспоминание о Вере стало безразличным, эта ночь в мастерской казалась нелепой, недозволенной.

Когда Степан подходил к лаборатории, ему хотелось остановиться, свернуть в сторону, пойти обратно.

Ему было так тяжело, что он не боялся показаться смешным и жалким, он боялся только одного: опять увидеть Веру.

Он увидел ее такой же, как в день первого прихода в лабораторию, — она протирала тряпкой окопные стекла. Издали он увидел ее с голыми по локти руками, с головой, повязанной белым платочком. Она стояла на дворе, не боясь февральского ветра, трепавшего ее тонкую батистовую кофту. Он остановился на мгновение, задохнувшись, потрясенный. Все вызывало боль — то, что кофта старая, — он хорошо знал эту кофту, она застегивалась на кнопки, и ее легко было раскрывать. Больно делалось оттого, что белого платочка он не видел раньше, — купила, видно, недавно. Все, что напоминало о старом, вызывало боль. И то, что говорило об изменении, тоже было больно. А лицо ее, волосы, плечи! Казалось ужасно, отчего она не изменилась вся — и цвет лица, и рост, и движения. Как могло это быть: девушка, приносившая ему любовь, теперь стала причиной страдания? Руки ее, грудь, ноги, шея — все в ней было знакомо, все это мучило теперь, терзало душу. Она показалась ему маленького роста. Она представлялась ему все это время очень большой.

Он подошел к ней решительной, скорой походкой, боясь замедлить шаги.

— Вера! — окликнул он.

Она оглянулась и испугалась. Не обрадовалась, а испугалась. Степан увидел это, и чем-то его утешил ее испуг.

Он начал говорить о Мишке, рассказал, как он вчера ушел на вокзал, что просил передать матери, отцу, сказал про одежду, про гармонь. Он видел, что ее пальцы — красные от холода, ветра, воды — слегка дрожат и что она, желая скрыть их дрожь, прижала руку к бедру. Он не глядел на Верино лицо, но чувствовал, что у нее сейчас виноватое, жалобное выражение.