Василий Гроссман - Степан Кольчугин. Книга вторая

Мальчик остановился перед дверью, нахмурился и сказал:

— Издесь.

Степан постучал.

Мгновение он оглядывал хозяина, тот — Степана. Иван Макарович был человек лет двадцати восьми. Волосы его, довольно длинные, зачесанные на пробор, спускались пониже ушей. Большой нос и веселые глаза, шея белая, как у полной женщины, воротник косоворотки открыт. Несмотря на сильное волнение, Степан подумал: «Вот это отец дьякон!»

— Что скажете хорошего, молодой человек?

Степан быстро, не обычным своим голосом, а тем, который самому слышен, проговорил:

— Схимник привет прислал тетке Даше, велел съездить к вам и забрать чемодан красный с зеленым замочком.

Хозяин слушал с удивлением, и Степану стало страшно, как бы Иван Макарович не расхохотался: «Ты что, дурака строить пришел, какой зеленый замочек, какой Там еще схимник?»

Но Иван Макарович серьезно сказал:

— Садитесь, товарищ, отдохните. Вас кто послал — тетка Даша? Где она живет?

Глаза у него перестали смеяться, а взгляд стал тяжелый, беспокойный, когда он вдруг оглянулся на дверь и прислушался к шуму в коридоре. Он кивнул, выслушивая ответы Степана, и вышел в соседнюю комнату. Нет, какая уж там игра. В жизни нет ничего серьезней, чем вот это: политические дела!

Степан оглядывал комнату и соображал: книг — много, к стенке прибиты чертежи на синьке, возле шкафа — высокие сапоги. Должно быть, инженер или техник горный. Его всегда это удивляло и смущало: люди связаны таким глубоким, душевным делом, отвечают и головой и вольной жизнью, а друг друга даже имен настоящих не знают, как кого зовут. Один — Схимник, другой — Касьян, третий совсем женским именем зовется: Даша. Вот же рассказывал Звонков, что никто не знает настоящего имени Кузнецова, знаменитого оратора, которого казнили в одну ночь с Ткаченко-Петренко за участие в горловском восстании. Зубарев — кличка, Кузнецов — кличка, Марк — еще кличка ему, а фамилии уже не узнать. По обличью еврей, а кто и что — неизвестно. Член рабочей социал-демократической партии — вот это известно.

В это время вошел Иван. Макарович, неся в руке деревянный, с облупившейся красной краской сундук. С такими сундуками на шахту приезжают деревенские мужики. Он осторожно, видимо, с усилием, так как белое лицо его покрылось краской, поставил сундучок на пол.

— Вес весьма и весьма солиден. Вы как, товарищ, предпочтете — отдохнете или сразу? — спросил он.

— Зачем отдыхать, пойду сразу, — ответил Степан.

— Всего вам хорошего, счастливого и легкого пути, — сказал Лугинин и пожал руку Степану.

Они поглядели друг другу в глаза и одновременно улыбнулись.

Степан быстро шагал по улице в сторону извозчичьей биржи.

«Чемоданчик! — подумал он, во второй раз меняя руку. — Хорошо бы уголь, а то свинец, дай бог счастья, металл—посерьезней чугуна. Пожалуй, я раньше искрошусь».

Извозчики в один голос заявляли одно и то же:

— Проходи, проходи, тебе но по карману,

— А сколько? — спрашивал Степан.

— Три рубля заплатишь?

— Полтинник цена.

— Ну и езжай за полтинник.

Извозчики считали, что парни с деревянными сундуками могут ходить пешком, и им даже было неловко возить сезонного рабочего, мужицкого парня, приехавшего из голодной деревни заработать на хромовые, «стеклянные», сапоги и «серую лошадку».

Извозчики — люди с достатком — считали унизительным ради «пантюхи» из Орловской или Смоленской губернии с красным сундуком гонять лошадь в Юзовку, нарушать приятную беседу. Счастье в полтиннике небольшое. Степан обошел весь ряд. И молодые парни с башлыками, и пучеглазые усачи в круглых кубанских шапках, и заросшие колючими бородами сивые старики со светлыми, пристальными, как у хищных кошек, глазами назначали нелепо высокую плату: по три рубля, по три с полтиной.

Когда Степан пробовал торговаться, они злобно говорили ему:

— Проходи, пешком дойдешь.

Маленький бледнолицый паренек шепотом советовал Степану:

— Ты торгуйся с ними, лютые люди.

Степан остановился, раздумывая, среди площади, и тотчас у самых ног его зашумели воробьи, пирующие среди шаров навоза.

«Заплатить три рубля? Но деньги-то эти не простые. Партийные!»

И он пошел в Юзовку пешком. Спускаться с горы было довольно легко. Только в тенистых местах ноги скользили по грязному льду, и приходилось идти очень осторожно; от этого устали колени и начали болеть икры. Степан прошел около версты. Теперь он уже поднимался по грязному склону холма, тяжело дыша; он обтер лоб и подумал: «Ну и ну». Взобравшись на холм, Степан остановился, снял шапку и вытер пот; на этот раз у него не только лоб, но и голова, волосы стали влажными. Перед ним лежала степная дорога, раскисшая, вязкая, в больших желтых лужах, рябых от ветра. Степан поставил сундук на землю и постучал по крышке пальцем.

«Пуда четыре, а то и все пять», — подумал он. Макеевский завод стоял рядом, словно Степан не прошел тяжелого куска дороги, а впереди столько было еще пути — первый мостик, второй мостик, потом снова железный мостик, потом полотно железной дороги, потом лишь шахта 4/5, а там еще сколько до города идти, а по городу тоже немало — за завод! А ведь с этого места второго мостика даже не видно, а от первого мостика до второго не меньше, чем четыре версты ходу.

Он снова оглянулся на Макеевку. Вон церковь, а влево от нее — извозчичья биржа. Он взвалил сундук на плечи и пошел, глядя в землю, выбирая дорогу посуше. Сундук сильно давил ребром своим на плечо, но Степан не раздражался против ноши.

Солнце светило ярко, и в воздухе, когда стихал холодный ветер, чувствовалось тепло. Земля, жирная, нагретая, казалось, обманывала своей неподвижностью; мысль угадывала под ее покоем победное движение миллионов трав, степных растений, уже живущих, сосущих соли, упругих, настойчивых, сильных, готовых вырваться на поверхность.

Вот точно в такой весенний день они вышли с Верой гулять к ставкам, и Вера положила его ладонь к себе на грудь. Потом он шел за ней, смотрел на ее ноги, на ботинки с красными ушками, и сердце у него билось еще сильней, чем сейчас, и задыхался он, хотя и не нес сундука со шрифтом. Когда это было? Восемь, десять лет тому назад? Солнце стояло в небе, он выходил на двор и, вспоминая урок Алексея Давыдовича, старался определить, скоро ли стемнеет. Потом они сидели возле печи, и он чистил кирпичом нож, сковороду, и ее лицо было совсем близко от его лица. И воспоминание ожгло его так больно, точно Вера не ушла еще, была здесь, рядом, — ему даже захотелось позвать ее: «Верочка!» В тот день он узнал о приезде Звонкова. Как все изменилось за это время! Сошлись, жили, гуляли, и куда только вместо не ходили, в ресторан даже зашли раз, в Нюшкиной комнате сколько ночей провели! И все кончилось. И только год прошел. Вот спроси тогда: что ровно через год будет? Ясное дело, сказал бы: с женой на базар пошел в воскресенье, отдельную от матери квартиру бы имел. А идет он по степи и несет чемоданчик с тайным шрифтом, а того всего как и не было.