Василий Гроссман - Степан Кольчугин. Книга вторая

Он посмотрел на пышную, раскрасневшуюся Наталью, на ее высокую грудь и строго покашлял, нахмурил брови.

Все заговорили: дед Платон про то, как, поспорив со стволовым, кто к кому придет на пирожки, он оказался прав; Марфа, выпив несколько рюмок, развеселилась и стала придираться к самому Мьяте.

— Подумаешь, горновые! — протяжно и насмешливо говорила она. — Меня месяц назад позвали к Боссе на завод: на, припаяй медь к чугуну. А? Горновые-то такого не смогут. А петушка такого кто сделал? Горновые?

Мьята, снисходительно улыбаясь, слушал ее и кивал, все поглядывая на Наталью. Наталья, еще больше раскрасневшаяся, обмахивала щеки платком. Ночью, когда домашние давно спали, Ольга, прибрав со стола и помыв посуду, загасила свет и села у окна.

— Степа, слышишь, родной; и Звонков, и Мьята — все приходят, помнят, — говорила она. — А мне бы только посмотреть на тебя. Неужели перед смертью не увижу?

Зима для Степана прошла быстро. Его часто вызывали на допросы, после допросов он обычно попадал в карцер. Два раза его избили надзиратели. Степан догадывался, что это делалось по распоряжению Лебедева: никаких тюремных провинностей за ним не было, он лишь по-прежнему дерзко молчал на допросах. Однажды после допроса Степана отвели в карцер. Привычно пошарив в темноте руками, он нащупал холодную, влажную стену и присел на корточки. Пальцы его коснулись чего-то мокрого, зловоние проникло в нос и, казалось, заполнило рот, горло, позывало на рвоту. Он сразу резко приподнялся и, не рассчитав, ударился с размаху о низенький потолок. В голове у него загудело от удара. Он не мог понять, что проделали с ним. Долго стоял он согнувшись, брезгая сесть на залитый зловонной жидкостью пол.

«Посмеяться хотят, но не посмеются», — повторял он про себя. Голова кружилась, усталость томила ноги. Он менял положение тела, иногда, поворачиваясь, прижимался к стене спиной и затылком. Он переносил тяжесть тела с левой ноги на правую, выпрямляя и сгибая колени. Он не знал, надолго ли посадили его на этот раз в карцер — на восемь, на двенадцать часов, на двадцать четыре? Вдруг ноги не выдержат и он рухнет на пол? Потом откроют карцер — и старший надзиратель, и помощник начальника, и жандарм Лебедев, морщась, с отвращением и брезгливостью, придут смотреть, как его выволакивают надзиратели в коридор, с одеждой и лицом, перепачканными нечистотами.

«Не посмеются, нет», — повторял он про себя.

Но как он ни ухищрялся, установив сложный порядок отдыха для правой и левой ноги и отдельно для колен, для пальцев рук, которыми он держался за стену, он очень быстро выбился из сил. Уж тело не слушалось его, внезапная дрожь начинала бить его так сильно, что он приседал, пальцы судорожно сводило, они немели и, как войлочные, уже не имели в себе жизненной цепкой силы. Он перестал чувствовать зловоние, только во рту все время сохранялось не сильное, по очень противное ощущение сладости. А в голове у него все шумело, и ему хотелось сказать кому-то: «Да закрой вентиль, ты весь народ тут потравишь!»

На мгновение у него темнело сознание, потом ему становилось жаль себя, и он бормотал:

— Замучили парня, пропал теперь совсем, замучили.

Он не заметил, как в нем произошел перелом, как усталость и изнеможение исчезли, тело перестало обременять его, и внезапность, с которой прошла усталость, даже пугала Степана. Он несколько раз провел рукой по груди, потрогал себя за волосы, пощупал ухо; и в мыслях наступила ясность.

Он снова переживал все происшедшее с ним за последние месяцы.

Ночью лежавший на соседних нарах поляк Козлинский поднимал голову и спрашивал:

— Ты спишь, Кольчуга?

Лицо поляка было бледное, холодное, а глаза блестели влагой жизни; и это всегда казалось странным: бескровное, каменное лицо с возбужденными, живыми глазами. Козлинскому грозила смертная казнь или долгая, может быть, вечная, каторга; суд над ним должен был состояться со дня на день.

— Степан, — говорил Козлинский, — а я доволен, знаешь ли ты. — И он говорил шепотом: — «Больше сея любви никто не имать, да кто душу свою положит за други своя». Ничего не надо, Степан. Вдали от родины, от близких, «за други своя». Я доволен. Степан, слышишь ли ты, доволен!

И Степан, восхищенный мужеством товарища, повторял эти слова Козлинского, и легко билось его сердце.

А перед ним уже мелькала курчавая голова эсера-студента, дразнившего Степана тюремными стишками о том, как социал-демократ просит Маркса:

и про то, как:

— Какой же буржуазный — арестантский халат на мне! — отвечал обычно студенту Кольчугин.

Среди политиков, сидевших в этой камере, не было большевиков. Некоторые арестанты относились к Степану с предубеждением, некоторые пробовали его агитировать, третьи, как студент-эсер, посмеивались над ним. А Козлинский по ночам говорил ему о царстве свободы и справедливости, о счастье отдать жизнь за грядущую свободную Россию... Минутами ему казалось, что он пробирается в отравленном воздухе газопровода на помощь товарищам рабочим.

В ушах у него начинало шуметь, и сотни бледных лиц смотрели на него — лица рабочих из Петербурга, Екатеринослава, — и он говорил внятно, громко:

— Товарищи, я назад не поверну!

«А в Киеве сейчас по бульварам чистая публика гуляет».

Он потерял счет времени, и когда заскрипела дверь и тусклая лампа ослепила его, как летнее солнце, а тяжелый воздух подвального тюремного коридора обдал прохладой и чистой свежестью, он удивился, почему так скоро открыли карцер.

Медленно передвигая опухшие ноги, он вышел в коридор, пошатываясь и жмурясь от света, оглянулся. Он увидел ротмистра Лебедева, в шинели, в фуражке, помощника начальника тюрьмы и услышал, как Лебедев сказал:

— Чистенький, видите! Я ведь вам говорил — надо бы двойную дозу.

Степан почувствовал, как в груди у него сделалось жарко, сухо, точно он вдохнул раскаленный воздух; кажется, никогда в жизни он не испытывал такой ненависти, как в эту минуту. И, повернувшись к Лебедеву, он медленно произнес:

— Палач, за полтинник нанятый.

Его тут же вновь загнали в карцер, не дав надышаться воздухом.

Каждый раз, видя спокойное, упрямое лицо молодого рабочего, Лебедев испытывал злобу. Проклятый Кольчугин ему однажды даже приснился; минутами ему казалось — этот арестант преследует его, Лебедева, загоняет медленно, с расчетом. И странным казалось ему, проходя в своей грозной форме с серебряными погонами мимо отдающих честь вахмистров, унтер-офицеров, часовых, надзирателей, конвойных, вдруг ощущать слабость. Многие политические вели себя смело и независимо. Лебедев видел немало юношей и девушек, презиравших жандармов. В годы столыпинщины Лебедеву пришлось допрашивать и экспроприаторов, и террористов, эсеров, максималистов, людей, которых ожидала петля. Он много их видел, но ни один самый дерзкий и мужественный политик не вызывал в нем такого чувства, как Кольчугин. Он ненавидел широкий, несколько низкий лоб молодого рабочего, его скуластое лицо, оттопыренные уши, спокойные, внимательные глаза с редко моргающими ресницами, его сонный, спокойный голос, его манеру неправильно, по-простонародному, произносить некоторые слова.