Василий Гроссман - Степан Кольчугин. Книга вторая

Сергей махнул рукой с безразличием отчаявшегося человека.

Доктор в халате, из-под которого видны были облепленные грязью сапоги, посмотрев с усталым и брезгливым выражением на Сергея, спросил:

— Герой Перемышля?

— Я болен совсем, доктор, — деревянным голосом лжеца сказал Сергей.

— Пояс распустите... гимнастерку снимать не надо. Если все вы тут раздеваться будете, то знаете... Кверху ее подтяните...

Сергей, скосив глаза, смотрел на надорванный карман докторского халата. От прикосновения ледяных пальцев к груди он начал кашлять, злобясь на себя и пытаясь удержаться. Он понимал, что доктора сердит его притворный кашель. Ухо и щека у доктора были теплыми, и Сергей подумал: «Собачье ухо». Он сразу спохватился — показалось, что доктор ухом следит за его мыслями. Нарочно, желая заглушить мысли о том, что он здоров, Сергей стал твердить про себя: «Болен, очень болен, очень болен», а в голову лезла всякая чушь, вспоминались различные собачьи уши — у Ледки уши желтенькие, острые, у Жука — черные, обгрызенные, в струпьях, к которым стремились мухи. Жук всегда тряс головой. А когда-то был сеттер. Сережа любил выворачивать ему ухо, прикладывался щекой к розовой, поросшей пушком коже. И ухо, видно, было очень большое, а щеки вольноопределяющегося были в ту пору совсем маленькие. Ухо закрывало Сереже половину лица.

— Ну что ж, — сказал доктор, — вы, видно, родились под счастливой звездой: у вас крупозное воспаление легких. — Точно другой человек стоял перед Сергеем — расположенный, добрый. Он говорил, невольно улыбаясь радости Сергея: — Двустороннее, классическое, можно сказать. С этой штукой мы больных эвакуируем в тыл.

— Спасибо, доктор, — забормотал Сергей, — спасибо...

Доктор, смеясь, ответил ему:

— Не за что... не за что... чем богаты, тем и рады...

Это «счастливое обстоятельство» едва не стоило Сергею жизни. Несколько дней он ехал в переполненном больными товарном вагоне. Стоны, кряхтенье, крики не тревожили его, он сам в бреду кричал. От этого путешествия у него сохранились лишь отрывочные ощущения: полутьма, смесь духоты и сырого холода, жар и мерзнущие ноги. Ему несколько раз впрыскивали камфару, так как сердце работало плохо.

Никогда, до последнего дня своей жизни, он, наверно, не забудет блаженства, испытанного в первые часы своего госпитального бытия. Ноги, глаза, шея — все тело его было счастливо. Он открывал глаза: молодой снег светил в саду, подушка, простыни, высокая и широкая голландская печь — все было белым. Этому ощущению тепла, сухости, белизны он с невольным ужасом противопоставлял воспоминания о тяжелой воде, пропитавшей шинель, вязкой, мокрой земле, крестах, мертвецах из разрытых могил. Даже солдатский хлеб пугал своей мрачной чернотой, — здесь его сменила светлая пшенная каша, и вместо темной деревянной ложки — новая, белая, оловянная.

Температура держалась около 38°. Сергею трудно было двигаться и говорить, он предпочитал лежать на спине, подняв повыше подушку, и сквозь полузакрытые глаза смотреть в окно.

Тыловой госпиталь разместился в корпусах старинного больничного здания. Вокруг стояли старые деревья с тяжелыми голыми ветвями. Вероятно, летом в больничном парке была полутьма от густой лиственной тени. По вечерам вороны медленно, как черные, испепеленные листы после пожара, носились над деревьями, нехотя оседали на ветвях. Казалось, бесчисленных ветвей и веточек столетних разветвленных деревьев не хватит, чтобы уместить колышущуюся в воздухе тучу ворон. Утром окна соседнего корпуса розовели, а пухлый снег светился, радуя своей чистотой и легкостью. После завтрака врач обходил палату.

— Температурим? — строго спрашивал он у Сергея.

— Да, господин доктор, — отвечал Сергей и невольно улыбался.

Больных обижало, что к ним относятся с меньшим вниманием, чем к раненым. Это составляло вечную тему разговоров. В воскресенье раненым давали третье — компот, больным же компота не полагалось. В госпиталь приезжал командующий Юго-Западным фронтом с несколькими генералами, обошел палаты легко и тяжело раненных, многих наградил, а в корпус к больным даже не зашел. Дважды в госпиталь привозили подарки, и оба раза больным почти ничего не досталось: раненым передали сахар, хорошие папиросы, белье, а больным дали лишь почтовую бумагу и карандаши.

Когда в окно видели, как сестра милосердия поддерживает гуляющего в первый раз на костылях калеку, больные начинали сердито сквернословить. Их обижало и то, что сестры стремились работать в палатах у раненых. Мало привлекательного для молодых девушек и женщин было в том, чтобы ходить за мужиками, больными плевритом, тифом, дизентерией, воспалением легких. Обижались больные еще вот на что: некоторые сестры, не общинные, а добровольно пошедшие, списывали свое жалованье в пользу особо нуждающихся солдат, выходящих из лазарета, — канцелярия никогда не снабжала деньгами больных, хотя среди них были чахоточные третьей стадии и едва живые почечники; все деньги шли безногим и безруким.

Нечто печальное заключала в себе эта обида: очень уж невесело глядели калеки, которым завидовали больные солдаты.

Рядом с Сергеем лежал больной тяжелым гнойным плевритом артиллерист Теляков. Несколько раз ему откачивали жидкость. Когда санитар передал ему подарок — конверты с листами почтовой бумаги и карандаш, Теляков сказал:

— Забери их, мне писать некому.

Он много ругался, все вокруг вызывало его недовольство. Он сердился на воробьев, на ворон, летавших за окнами, ссорился с санитаром, приносившим обед, жаловался на множество действительных и мнимых обид. Все офицеры, ефрейторы, унтеры, воинские начальники были, по его словам, подлецы, воры и несправедливые люди. Он не говорил о самой войне, не подвергал сомнению ее смысл, но память его вмещала совершенно невероятное количество рассказов о малых несправедливостях: о богатых людишках, неправильно освобожденных от воинской повинности, о зря полученных наградах, о лишних порциях, о несправедливо розданных «георгиях», об украденных сапогах...

— Слышь, Кравченко, — часто говорил Теляков, — всем кресты и медали, а нам ни шиша не дали.

Он, видно, понимал печальную судьбу солдат, которым предстояло умереть в госпитале от дизентерии либо от гнойного плеврита; он знал, что во время войны такая смерть хуже собачьей — ни внимания, ни жалости она ни в ком не вызывает. И он знал, что это его судьба.

Сергей с брезгливым сожалением смотрел на этого худого человека с рыжими бровями, с темно-красными родимыми пятнами на стриженной под машинку бугристой голове:

Все казалось в нем тусклым, незначительным: злоба его, страдания, прошлая бедная жизнь рабочего на керосиновом складе компании Нобель. Невольно казалось: такие серые люди, как Теляков, должны умирать легко, понимая, что смерть их не бог весть какая утрата. «Каждый день, — думал Сергей, — гибнут сотни, а иногда и тысячи молодых людей, среди них столько талантов — восходящие светила — студенты, любимые матерями и невестами, одаренные молодые люди, которых ждали все радости жизни, вроде великого князя Олега Константиновича, девятнадцати лет писавшего исследования о Пушкине, рассказы, стихи...» А ведь Теляков, казалось Сергею, терял меньше них, убогая была его жизнь.