Василий Гроссман - Степан Кольчугин. Книга вторая

— Я и не знаю, как начать, — сказал Кананацкий, — как бы вы меня не поняли превратно... Вот каково дело. Обратился ко мне владелец мебельной фабрики Сократский, человек весьма религиозный и нравственный, один из больших наших жертвователей — им и ремесленное училище построено, и расширение в сиротском доме произведено, и один из колоколов соборных куплен. Он гласный нашей думы, неоднократно уже ко мне обращался, зная, что вы у меня остановились, и все просил передать его маленькую просьбу. А я не решался вас утруждать.

— Пожалуйста, — сказал Левашевский, — рад служить вам.

— Надо сознаться, что и моя тут заинтересованность есть, поскольку и я маленькое отношение имею к делу. Да вот оно, все дело. Мы слышали, что санитарное управление обратилось в интендантство с просьбой передать в одни руки снабжение госпиталей гробами для усопших бойцов, ибо их требуется по городу до пятидесяти — шестидесяти в день и все время происходят перебои, а у Сократского большое количество бракованного леса, то есть для мебельного дела лес не годится, а для гробов он гораздо лучше неструганых и сырых досок...

— Позвольте, — перебил Левашевский, — но я-то какое к этому всему имею отношение?

— Ну как же! — улыбаясь, сказал Кананацкий. — Самое прямое. Ведь интендантство поставлено уже в известность, что вам поручено участвовать в инспекторской комиссии по приемкам.

— Да. И что же?

— Так ведь, Николай Дмитриевич, вам стоит лишь кашлянуть. Тем более здесь речь идет об установлении справедливости. Мы уж слышали, что подряд передают поляку Гржебовскому, владельцу лесного склада, женатому на немке.

Странно было видеть, как волновался Кананацкий. Медлительная важность речи, светлая белизна лица, широкая одежда священнослужителя — все не вязалось с волнением, проскальзывавшим во вздрагивающем повороте головы, в быстром взгляде.

Чтобы прекратить неловкий разговор, Левашевский сказал:

— Мне завтра поутру надо будет видеть начальника интендантского управления, и я скажу ему.

Кананацкий встал, удовольствие от удачи связывалось с раскаянием и грустью, которые обычно приходят после достижения житейских целей. Он вздохнул и сказал:

— Нехорошо все это. Простой народ защищает отечество кровью и жизнью своей, а мы, вместо того чтобы подняться до великих задач, к которым зовут нас бог и царь, заняты суетой.

Он увидел в глазах Левашевского усталое, скучающее выражение и понял, что с этого момента он перешел для генерала в категорию просителей и перестал быть знакомым.

— Спокойной ночи, отец Николай! — проговорил Левашевский.

Когда вошел адъютант, Левашевский сказал ему:

— Вы завтра разыщите мне сестру, а также узнайте, в каком госпитале племянник лежит.

— Слушаюсь, — коротко ответил Веникольский.

По тону генеральского голоса он понял, что даже приятного для Левашевского разговора о предстоящем приезде жены затевать не следует.

Вечером у Телякова был припадок — он кашлял, задыхаясь, хватался за грудь и привлек к себе внимание всей палаты. Одни сердились и ругали его, другие жалели, давали советы. Наконец пришла сестра Морозова и впрыснула морфий.

Начало темнеть. Света не зажигали. Многие больные дремали. Теляков громко и быстро дышал, лежавший у окна солдат Макаревич всхрапывал во сне каждый раз так внезапно, точно вскрикивал. В этот вечерний час Сергея охватила тоска. Он вспомнил окопную жизнь, и ему казалось невозможным вернуться туда — в холод, в грязь, спать на земле, слушать разрывы. Он казался себе таким слабым, нежным, нуждающимся в заботах; его страшила мысль о самых малых невзгодах. Но в этот вечер больничная палата уже не была для него гнездом тепла и жизни. Днем он впервые вышел в коридор. Струйка свежего, прохладного воздуха тянулась от неплотно прикрытой двери, ведущей в больничный вестибюль. Сергей стоял у двери, пока санитар не погнал его обратно в палату. Он вернулся и лег, но кровь его, легкие, лицо уже знали этот прохладный воздух, вспомнили его. Палата показалась душной. Стены, койки, лица больных, черные халаты, бормотание и кряхтение спящих — ведь все это казалось таким хорошим несколько дней назад. Бежать, бежать отсюда, от этого полусвета, духоты, похрапывания, от ночных потов, от солдатских разговоров, от чтения вслух деревенских писем. Но уйти отсюда он мог лишь в мертвецкую или обратно на фронт. И, внезапно поняв это, он замер. Удушающая тоска охватила его. Он закрыл голову одеялом, заткнул уши, зажмурился, поджал под себя ноги и лежал, не желая ни слушать, ни смотреть, ни даже думать. «Ну и протест!» — мелькнуло у него в голове, но ему было безразлично — заяц он или лев...

Кто-то тормошил его, дергал за одеяло. Сергей покорно высвободил голову и открыл глаза. Сестра Морозова стояла около него.

— Что вы, Кравченко? Так же задохнуться можно, — проговорила она.

— Я спал, — сказал Сергей и добавил: — Теляков где?

— Телякову, пока вы спали, хуже стало, его взяли в угловую палату.

— Как хуже?

— Да так, умирать начал, — просто объяснила Морозова. — Он все вам хотел что-то сказать, да вы вот спали.

Пришел санитар, скинул на пол мятое постельное белье с кровати Телякова, стащил с подушки наволоку и, брезгливо держа на расстоянии от себя, понес из палаты. Больные солдаты молча рассматривали эту разворошенную постель, плоскую подушку в синей нижней наволоке, мешковой матрац. Минут через двадцать пришла кастелянша и дала санитару чистые простыни и наволоку. Постель стала чинной, даже нарядной, из-под одеяла каймой белела чистая накрахмаленная простыня. Перед ужином принесли на носилках нового больного — рыжего, худого, белозубого, с большим носом, должно быть горца. Он был сильно возбужден, заговаривал со всеми, скалил зубы, садился, вновь ложился. Он сутки ожидал на вокзале и сейчас радовался постели, одеялу, теплу. Его привезли из-под Перемышля. Оказалось, что он не горец, а русский из Орловской губернии. Фамилия у него была странная — Баранка.

— Ваши орловские к нам в Юзово много ездят в шахте работать, — сказал Сергей..

— Я тому самовидец, сам небось ездил, — ответил Баранка. — Не захочешь, да поедешь. Жрать нечего, земля наша — знаешь какая.

— Знаю, знаю, — ответил Сергей, уже много десятков раз слышавший ходкое среди солдат выражение: «Вот выйдем всем семейством, сядем — и нет земли, прикрыли задницами-то».

Баранка начал рассказывать про бои:

— В нашей роте шестнадцать человек осталось. И кругом так: что ни рота — двадцать, двадцать два, в пятой — девятнадцать; это уж редко, чтобы тридцать человек. От шестнадцати наших рот от силы человек триста осталось.

— Полки ротами стали.

— Ей-богу, ротами, — подтвердил Баранка. — А он как стоял, так и стоит. Нас гонят, а он из орудиев, из пулеметов. Нас гонят, а он косит, ему что... мы его и не видели там. Наши сначала ничего не понимали. В августе, как первый раз ходили, лестницы нам с вечера подвезли, топоры, веревки... Это генералы думали Перемышль взять — приставили, и полез... А мы тех стен и не видели. Земля, ночь, овраги, а он прожектором и ракетки пускает... и косит... и косит... В тех рвах кровь, как вода, стояла. А в сентябре тысяч десять мы там оставили, — сказал он. — Пушки бьют почем зря, а ему ничего. Вот тогда уж понял Щербачев-генерал, не стал нас гонять. Но и их тоже полегло!