Василий Гроссман - Степан Кольчугин. Книга вторая

Левашевский сказал, что снабжение артиллерийских парков патронами настолько недостаточно, что недалеко время, когда обеспеченность соскользнет с пятидесяти процентов и может дойти до двадцати пяти. Неминуемо введение нищенских ограничений для артиллерии; дело может дойти до преступных, сумасшедших норм — четыре-пять снарядов на орудие в день. Молчащая гаубичная артиллерия — это великий, страшный грех. Все предположения генерального штаба смяты. Все расчеты неверны. Ни одного транспорта от союзников не получено, и надеяться на получение нельзя. Все обещания оказались ложью. А ведь подсознательный расчет был на английскую помощь. Теперь приходится надеяться только на свои силы. И тут Николай Дмитриевич, не стесняясь и не скрывая ничего, выложил все свое презрение к казенным военным заводам. Только Во время войны выяснилась полная несостоятельность дряхлых чиновников, руководящих военной промышленностью. Каждое предложение, каждая новая мысль застревают на долгие месяцы, — и это в военное время, когда даже часы промедления недопустимы.

— Я всегда был дурного мнения о казенных заводах, — говорил Николай Дмитриевич, — но то, что происходит сейчас, поистине ужасно. Еще мало кто отдает себе отчет в этом, но положение в ближайшие месяцы настолько ухудшится, что может повлиять на исход войны. Еще бы, — сказал он, — война! Ведь война — это соревнование великих народов.

— Я вполне с вами согласен, — сказал Сабанский. — Я не верю в великих полководцев. Я не придаю значения разговорам о том, что будь у немцев еще два корпуса на Бельгию, то Париж пал бы и война кончилась, или что если бы Ренненкампф, или Жилинский, или Рузский повели наступление не этак, а так, то немцев бы сломали и мы были б уже в Берлине. Наивная мысль. Успехи войны, я так полагаю, решаются не умом Клука, Фалькенгейма, Жоффра и Янушкевича. Бога войны нужно изображать в виде весовщика, который на больших десятичных весах взвешивает все, что есть в воюющих странах: плодородие земли, пшеницу, капусту, морковь, плуги, лошадей, ситцы, материнскую любовь, руду, кокс, цинк, керосин, моральную чистоту юношества и нас, нас, нас — металлургическую промышленность. — Сабанский произнес резко и громко: — Я не верю, что Россия — с невежественным народом, со взяточниками-чиновниками во главе — может иметь армию. Если положение не изменится и силы культуры, промышленности не будут освобождены, Россия проиграет и погибнет. — Он замолчал, но, видя, что Николай Дмитриевич собирается возражать, вновь заговорил: — Я вижу, вы во всем согласны со мной, да тут и говорить не о чем. Удивляются, почему мой завод дает прибыль, а казенные —- нет. Мой критерий — здравый смысл. Только на этой основе может жить промышленность. У меня уходило восемнадцать тысяч в год на содержание пожарный, а убытки от пожаров, если б не тушить, пять-шесть. Я разогнал пожарных и на том, что не тушу пожаров, получаю десять тысяч. Обнести завод стеной должно обойтись в тридцать пять — сорок тысяч. Мне выгодней позволить рабочим красть негодный лес и малоценный металл, а на эти тысячи переоборудовать цехи. Вот видите, на том, что я даю себя обкрадывать, завод зарабатывает.

— Вот даже в таких мелочах видны ваши преимущества, — сказал Левашевский, забыв о своем желании возражать Сабанскому. С внезапной злобой он проговорил: — О, этот комитет, в котором самому младшему члену семьдесят лет!

— Николай Дмитриевич, — живо промолвил Сабанский, — действовать необходимо, действовать совершенно необходимо. Так давайте же будем действовать!

Он заговорил о плане мобилизации частной промышленности, о создании комитетов, в которые должны быть привлечены широкие слои русского общества.

— Даже рабочие, — решительно сказал он.

Он на примере своего завода рассказал, какую широкую программу помощи армии можно осуществить в самые ближайшие месяцы, едва будет сломана система безраздельного подчинения военному министру и комитету «старых попугаев», которые за ничтожными дворцовыми отношениями не видят жизненных интересов России.

Он закончил той же фразой, что начал, словно ораторствовал на годовом собрании общества, а не беседовал в тихой библиотеке со старым знакомым:

— Николай Дмитриевич, действовать необходимо, действовать совершенно необходимо. Так давайте же будем действовать! — Он замолчал, но, решив, что сказал недостаточно, добавил: — Кому же, Николай Дмитриевич, как не вам? И, уверяю вас, не потому, что выгодны заводу военные заказы, я так горячо зову вас. Честь России для меня столь же дорога, как и для вас. Здесь корень всех выгод.

Слова Сабанского взволновали Николая Дмитриевича. Но он сдержался и сказал улыбаясь:

— Что же это вы, Виктор Станиславович, задумали революцию произвести? Знаю я вас. Сперва заведете разговор либеральный, а там все дальше, и окажусь я среди студентов с жестяными бомбами.

— Николай Дмитриевич, не нужно сводить разговор к шутке.

— Виктор Станиславович, — торжественно сказал Левашевский, — я далек от того, чтобы свести разговор к шутке. Завтра я буду говорить с командующим о своем переходе в армию. Все мое сочувствие будет на стороне мыслей, которые вы сейчас высказывали, где бы мне ни пришлось быть. Эти мысли — мои мысли.

Сабанский поглядел на него.

— В действующую армию? — спросил он.

— Да. Вероятней всего в Восьмую.

— Николай Дмитриевич, но ведь истинное значение для дела может быть, лишь когда вы по-прежнему будете инспектором фронта.

Левашевский развел руками:

— Виктор Станиславович, я на фронт, а не с фронта.

— Простите меня за резкость, — сказал Сабанский, — но я в столь серьезных вопросах привык быть резким и откровенным. Для меня нет сомнения: в данном случае уход на фронт — это эвакуация в тыл.

Левашевский почувствовал обиду и сказал улыбаясь:

— Вы высказали, по-видимому, остроумный парадокс.

Он подошел к небольшому столику, на котором лежало несколько книг, раскрыл первую из них и с фальшивым вниманием начал рассматривать страницы.

За обедом Левашевский познакомился с Антониной Иосифовной Сабанской. Разговор уже не возвращался к острой теме. Левашевский и Сабанский были дурно настроены. Антонина Иосифовна щурилась, поглядывая на Левашевского, — она в присутствии гостей никогда не надевала очки. Хотя генерал сидел напротив нее, Антонина Иосифовна не могла различить черты его лица. Она решила, что у Левашевского улыбающийся рот, крутой глупый лоб, выпуклые глаза. Когда он заговаривал, ей по голосу представлялось совсем другое лицо — со впалыми щеками и с сердитыми глазами. Левашевский, поздоровавшись со старухой, подумал: «Одних лет с мамой». Он всех старух сравнивал с матерью. Они все казались ему схожими с ней — и душевно и внешне. И относился он к ним, как к матери, — почтительно и холодно.